Они начали с выламывания пальцев при помощи безобидной с виду бамбуковой палочки толщиной в карандаш. Именно с виду! Через минуту Шэн ощутил пронизывающую боль, от которой у него зарябило в глазах. Мучительную пытку истязатели повторили несколько раз. Но Шэн упорно держался.

Тогда «специалисты» пустили в ход уже не палочку, а палку. Ударами кулаков Шэна свалили на пол. Потом один из них навалился Шэну на ноги, а второй принялся бамбуковой палкой бить Шэна по лодыжкам. Боль была нестерпимой. Шэн, как ни силился сдержаться, не мог превозмочь ее, и при каждом ударе с губ его срывался стон. Когда и эта пытка не привела к желательным для японцев результатам, палачи поставили Шэна лицом к стене, приказали слегка согнуть ноги в коленях, а потом, забив шею в деревянную колодку, за кисти рук приковали пленника к стене. Сзади и с обоих боков тело Шэна подперли копьями с острыми наконечниками, под пятки подсунули планку, густо утыканную гвоздями.

Недолго, всего несколько минут, простоял он на полусогнутых ногах, а колени уже разламывались от режущей боли. Не помнил, сколько времени это продолжалось, только знал, что боль дошла до тех пределов, когда смерть кажется избавлением. Он начал впадать в беспамятство, мышцы словно парализовало, стало трудно дышать, в ушах шумело, перед глазами плавали мерцающие пятна. Чуть шевельнешься, в тело — на спине и под мышками — вонзаются наконечники копий. Опустишь ступни — пятки натыкаются на острые гвозди...

Очнулся Шэн в камере, лежа на холодном кирпичном полу, чувствуя ноющую боль во всех местах, где его тело было подперто копьями. Жгуче болели пятки, исколотые гвоздями.

Шэн попытался перевернуться на спину, и в тот же миг все его существо пронзила такая мучительная боль, что он вновь потерял сознание.

Улицы Харбина тонули в солнечном мареве. Слепя глаза, неподвижной ртутной течью сияла Сунгари. «Совсем как чешуя дракона», — подумалось полковнику Унагами.

Впрочем, на человека военного сейчас он походил мало. Светло-серый костюм, брусничного цвета галстук на бело-розовом фоне зефировой полупрозрачной сорочки, остроносые туфли с подошвами из белого каучука. Ну разве может прийти хоть кому-либо в голову, что это не вояжирующий по Маньчжоу-Го богатый турист с Японских островов, а крупный чин из штаба Квантунской армии, расквартированной на маньчжурской земле надолго, если не навсегда?

И уж конечно же, никто из встречных не заподозрит, что этот сухопарый пожилой господин с интеллигентным лицом возвращается не из музея восточных древностей, а из учреждения иного рода — харбинской тюрьмы, где «талантливые» умельцы демонстрировали перед ним виртуозные диковинки одного из древнейших прикладных искусств Китая — искусства пыток.

Двигаясь по теневой стороне улицы, выложенной плитами, Унагами думал о том, что все отношения японцев к Китаю построены на совершенно ложном убеждении, а именно: на кажущемся миролюбии китайцев и на будто бы национальном свойстве китайского народа — врожденной трусости.

«А на самом деле? — размышлял на ходу Унагами. — На самом деле то, что мы считали миролюбием, всего лишь инертность. А трусость?..»

«Нет, если китаец убегает с поля боя, победителю не стоит обольщаться, — глядя на носки своих туфель, нахмурился полковник. — Это вовсе не потому, что китайский солдат дрожит за свою жизнь».

Кто-кто, а уж он-то по роду своей службы хорошо знал, с каким поразительным самообладанием принимают китайцы самую жестокую, самую лютую смерть.

Но как же так: одни бесстрашно принимают смерть, другие разбегаются, не приняв боя? Как прикажете все это понимать? А понимать нужно так: корень зла не в малодушии китайского солдата, а в небоеспособности гоминьдановских войск с их невежественным офицерским составом и бездарными генералами. Сплошь и рядом командные чины еще до начала сражения оставляют свои посты, и воинские подразделения, как овцы без пастухов, никем не направляемые, не знающие цели боя и видящие лишь заразительный пример своих начальников, тоже снимаются с позиций и, бросая знамена, оружие, боеприпасы, разбегаются кто куда.

И в то же время нет врага страшнее, чем китаец, который знает, ради чего он взял в руки оружие и как именно его применить.

На ходу хорошо думается. Однако думай не думай, но пока что ни на шаг не продвинулось вперед дело, вынудившее полковника расстаться на время с мундиром и служебным кабинетом.

Впрочем, он достаточно пожил на свете и на своем веку не раз убеждался, что поспешность к успеху не приводит. А если поспешности сопутствует нетерпеливость, то и подавно нечего рассчитывать на удачу.

«Небо помогает лишь терпеливому», — вспоминалась полковнику народная мудрость. Он поднял голову и, блуждая взором по прохладной голубизне, столь приятной для глаз отягощенного раздумьями человека, улыбнулся, обнажив длинные, редко посаженные зубы.

Да, удобного случая дождаться трудно, а упустить его можно в один момент. Так что ни к чему пороть горячку. И потом, разве то, что он приехал сюда, в Харбин, это не первый шаг на охотничьей тропе, должной привести к потаенному логову, в котором скрывается враг? Подобраться к нему можно лишь крадучись, вооружившись терпением и хитростью. Пока до вожделенной цели далеко, но главное сделать первый шаг, и он сделан, черт возьми!