Шрифт:
Бабушка стоит в дверях, вытирает слезы и приговаривает:
— Не привык он еще к тебе, Эрнст.
— Чего нюни распустила, кликуша старая! — прикрикивает на нее дедушка.
Я сажусь на диван и обвожу пальцем узоры на плюшевой обивке. Я и не глядя знаю, что солдат все время смотрит на меня. То и дело он сбивает пепел о краешек тарелки. Бабушка пододвигает мне миску с жареной картошкой.
— Не хочу я картошки.
— А молочного супу?
— Не хочу молочного супу.
— Чего же ты хочешь?
— Яйцо хочу.
— Хорошо, сейчас дам тебе яйцо.
— Дай, дай ему яиц, — добавляет дедушка. — Он у нас батрачит как большой — пусть уж и ест что хочет.
Дедушка, видно, забыл про мешки. Дядя-солдат откашливается, насвистывает сквозь зубы, выставив вперед свой острый подбородок. Когда он свистит, получается такой звук, будто ветер травой шелестит. «Свисти, свисти, я на тебя все равно глядеть не стану! Завтра небось уже бить меня будешь». Я слышу, как бабушка разбивает яйца и как они шипят на сковородке. В животе у меня бурчит от голода, и я бы эту картошку в одну секунду проглотил. Не буду ее есть, покуда этот дядька на меня смотрит. Чего он не уходит, ведь поел уже…
Вот и яичница готова. Запах ее слышен даже здесь, в комнате. Бабушка приносит ее прямо на сковородке. А солдат и не думает вставать из-за стола.
— Вовсе я не такие яйца хотел, — говорю я и отодвигаю сковородку.
— Каких же тебе яиц, Тинко?
— Других.
— Вареных?
— Да, вареных.
Солдат ерзает на стуле и так барабанит по столу, что кажется, будто дождь стучит крупными каплями. Такого отца мне не надо. Я хочу, чтоб у меня отец был с круглым, веселым лицом. У бабушки на комоде стоит такая карточка. Вот какого отца мне надо!
Дедушка ворчит:
— Ты что ж малого сразу не спросила, какие яйца он есть будет?
— Да я думала… ведь он любит яичницу…
— «Думала»! Ты все думаешь! — дразнит ее дедушка. — У такого огольца аппетит что козленок: то так подпрыгнет, то эдак!
Бабушка вздыхает и отправляется на кухню греть воду. Дядя-солдат снова закуривает.
— Ну и дымишь же ты! — говорит дедушка. — Небось накладно.
Солдат небрежно махает рукой. А я сижу и выдергиваю нитки из штанов.
— Избаловали вы его тут? — спрашивает солдат и делает движение плечом в мою сторону.
— Ты погляди, руки у него какие! — Дедушка привлекает меня к себе. — Мы тут не бездельничаем.
— А мне сдается — избаловали.
— Да какой там избаловали! Что ж, прикажешь ему голодать, когда у нас пятьдесят моргенов [3] под плугом?
— Да уж, хозяйство у нас не из бедных! Не с пустыми руками тебя ждали, — вмешивается в разговор бабушка. Лицо у нее так все и пылает. — Неужто ему голодным бегать? И так без матери растет.
Дедушка хлопает ладонью по столу, потом, подкрутив свои серебристые усы, с гордостью заявляет:
3
Мера земли — около четверти гектара.
— Хозяева мы теперь, настоящие хозяева, и для наследничка своего ничего не пожалеем! — Дедушка поправляет под собой стул и с вызовом оглядывает всех своими серыми холодными глазами.
Чего это он так загордился? А солдат снова свистит сквозь зубы и, прищурив левый глаз, спрашивает:
— Хозяева, говоришь? Больно скоро привык ты к дареной рубахе.
Дедушка задумывается. Пожалуй, верно: ведь не всегда он был хозяином. И шести пар штанов не сносил, бегая в школу, когда отец, Христиан Краске, отправил его к каменщикам. «С ремеслом не пропадешь. Выучишься — не надо будет господам фон Буквицам в ножки кланяться!» — сказал ему мой прадедушка. И дедушка отправился на строительство. Замешивал там известь, таскал кирпичи, просеивал песок и скоро заработал рюкзак, кельню и уровень. А три года спустя он купил три литра водки, три мастера-каменщика выпили эту водку, и дедушка получил право называться подмастерьем.
Вместе с другими каменщиками дедушка ушел в город, строил там фабрики и богатые дома. Там же, в городе, он стал красным.
— Дедушка, а в каком месте ты был красным?
— Да с лица это не видать, несмышленыш ты! Это вроде как бы про нутро твое говорится.
Каждое утро дедушке приходилось бегать за тринадцать километров в город. Вечером он еле приползал домой.
— Кабы мог, пулей прилетал бы, — рассказывает дальше дедушка. — Мне ведь в оба глядеть приходилось — как бы мою Минну не увели.
Минна — это моя бабушка. Вместе с прабабушкой они в это время жили на собственном клочке земли, выкапывали длинные, как змеи, корни пырея, и бабушка напевала при этом:
Мне перо бы да бумагу, Мне бы денег да чернил, Я бы живо описала, Как со мною был ты мил.«Пустяки какие у тебя на уме! — ворчала на нее прабабушка. — Почище выбирай корни. Вон опять какой пропустила… Он все соки из земли высосет, картошке ничего не останется!» А бабушка все только на шоссе поглядывала: нет, не видно ее Августа.