«Если ж ты, Ивашка, – обращался он к воеводе, – станешь поперек моей воли и начнешь бой, мои воины крепость и острог сожгут, людей побьют, а тебя, как паршивую собаку, посадят на кол…»

Пока зачитывали ханские посулы, воевода, с налившимся кровью лицом, сердито пыхтел. Затем спросил посланца:

– Что? Велико войско у Равдана?

– Говорят, тыщи три верховых, да еще пеших тыщи две, да на подходе с тыщу работных людей, что рвы засыпают и мосты через них наводят. Пушек долгомерных с ними десять да малых с дюжину. А ядра по пятнадцать да двадцать фунтов. Воины, те, что пешие, все с луками да пиками, но есть и с одними ножами. Огневые пищали лишь у калмаков, да и тех немного.

– Слыхал я, что кыргызам тоже боевой запас достался с Большереченского острога?

– Достался, – ухмыльнулся казак, – токо ихний главный шаман сказал, что в самопалах да мушкетах дух Эрлика, кыргызского дьявола, значитца, живет, и быть от того огня всем худо. Так что кыргызы то оружье в костер бросали вместе с пороховыми зарядами. Грому было до небес. Добрую дюжину кыргызов на месте уложило.

Пленника Равдану возвращать не стали, только выстрелили из затинной пищали камнем, обернутым ханским посланием, а поверх того послания красовался жирно нарисованный кукиш.

Порозовели снежные шапки дальних гор. Угасли ночные костры осадного табора. Люди на стенах острога и крепости переговаривались сиплыми после короткого сна голосами, почесывались, кряхтели, зевали во весь рот. Ждать пришлось недолго. Ударил набатный колокол; на площади ему вторил соборный. Но теперь он гудел не благостно, не молитвенно, а грозно и тревожно, как его собрат на крепостной башне.

Воевода, стоявший рядом с Мироном, поднес к глазам подзорную трубу и, свирепо сопя носом, уставился на калмацкий стан. Затем, опустив трубу, высморкался в два пальца, и так оглушительно, что гул пошел окрест.

Во вражеском лагере вновь грянули огромные тумбаны и деревянные кенкерге – барабаны поменьше, а над ханской ставкой взметнулось длиннохвостое желтое знамя с распластанной черной птицей.

Началось! Мирон почувствовал, как, словно в ознобе, натянулась на скулах кожа. Пьянящее чувство опасности, азарт боя и нараставшая ярость холодили щеки и сушили рот.

Студеный ветер с реки задувал в лицо, но Мирон, не отворачиваясь, смотрел, как почти мгновенно выстроились внизу в длинные шеренги калмацкие воины. А с холма, где находилась ханская ставка, ударили пушки, но ядра не долетели до стен, упали, какие в ров, какие на пепелище, что осталось от приострожной деревни.

Вражье войско сначала медленно, а затем почти бегом двинулось вверх по горе. Казалось, всколыхнулась морская гладь, и огромные волны ринулись на острог.

Первая волна – ойратские мушкетеры с подоткнутыми за пояс полами халатов, – катилась под прикрытием огромных, в рост человека плетеных щитов, которые по двое тащили полоняники – русские мужики и бабы, худые, грязные, изможденные. У мушкетеров – фитильные ружья с сошками, за спиной щиты из деревянных, стянутых ремнями планок. Вторая волна несла лучников с боевыми луками, с тремя, четырьмя колчанами на спине, тоже под прикрытием щитов и пленников…

Барабаны били не переставая. Ритм их участился, и воины побежали быстрее, быстрее. Желтые яловц [48] на шлемах сотников мелькали, как солнечные зайчики. «Хорошая цель для стрелков!» – подумал Мирон и потянул из рук Захара пистолет, хоть и понимал, что пистолетная пуля здесь бессильна – слишком далеко.

Защитники острога молча наблюдали, как поднималась снизу вражья рать. Как карабкалась, ползла, корячилась на линиях заграждения, но все ж неумолимо приближалась к стенам города. Как за десяток саженей от первого рва упали на колено мушкетеры. И, прикрываясь щитами, выстрелили. Взвились над стволами дымки. Первые пули полетели в стрельцов и казаков, прильнувших к бойницам. Дружно взревели защитники острога. Грохнули со стен ответные выстрелы, пушечные и пищальные, более прицельные и потому удачные. Выкосили поляны в сплошной массе бежавших. Но место отступивших назад стрелков заняли лучники. Взметнулась вверх туча стрел, словно огромный пчелиный рой вырвался на волю и закрыл небо. Стрелы выли, зудели, визжали. Во сто крат громче, чем в стане Эпчей-бега.

Из острога обрушился на наступавших ответный ливень стрел. Но калмаки все бежали и бежали, прикрываясь щитами и умудряясь посылать стрелы. Одну за другой, почти мгновенно. Они приседали на колено, а из-за их спин летели в русских воинов уже пули успевших перезарядить свои мушкеты стрелков…

– У, чертова орда! – Захар подхватил лук упавшего рядом казака. Стрела прошила того навылет. И принялся ловко отряжать стрелы в ревущего внизу врага.

– С нами бог! – долетел до Мирона голос воеводы.

Иван Данилович взмахнул над головой мечом и ринулся с крепостной стены вниз к острожным воротам.

Снова заговорили на башнях пушки, затявкали по-собачьи затинные пищали, раскаленные ядра и пули полетели в противника.

– Картечью пали! – взмахивал рукою канонир.

И пушки с ревом плевались огнем, выбивая новые проплешины в рядах наступавших. Но эти проплешины мгновенно затягивались, как затягивается травой вспаханная земля. Человеческая масса лилась, как вода из бездонного ведра, затапливая все вокруг и не оставляя надежды на спасение.