Я обратился к ним с краткой речью:

— Леди и сэр, личного горя не могут заглушить официальные речи и соболезнования. Я как собрат по работе погибших летчиков знаю, что самую тяжелую утрату понесли вы, жена и отец, и слова мало тут чем помогут. Помните только всегда, что ваш муж и сын погпбли на посту преодоления беспредельных просторов Арктики, погибли, борясь до последней секунды со стихией. Разрешите вручить вам этот штурвал как постоянное напоминание о том, что по героям не плачут, и, пожалуйста, не благодарите меня. Советский народ послал меня как рядового собрата выполнить это дело, и я могу только скорбеть, что привез вам не живых сына и мужа, а их трупы.

Мы пробыли несколько дней в Фербенксе, а затем всей экспедицией, погрузив тела покойников в вагон, отправились в путь по Аляске.

В городе Джуно я был принят губернатором Аляски Джо Парксом. Затем, отдав последний долг Эйельсону и Борланду в Сиаттле, мы там же погрузили свой самолет на советский пароход и через Калифорнию отправились домой.

После долгих странствований в беспредельных пустынях Сибири я с огромным удовольствием грелся в лучах жаркого калифорнийского солнца. Путь наш лежал через Гаваи и Японию. В Гонолулу мы приехали 1 мая, когда город праздновал „день весны". Улицы были полны толпами жизнерадостных, загорелых, веселых людей. Кроны пальм приветствовали нас покачиванием своих вершин. Мы с Фарихом бродили по улицам Гонолулу, потрясенные изумительной красотой этого города.

Помнится, что мы несказанно обрадовались, увидев в одном из парков обыкновенного серого воробья, который сразу напомнил нам о нашей родине. Мы немедленно сфотографировали скромную птицу, а потом долго не могли понять, зачем мы это сделали. Несколько дней мы провели в Японии.

Вскоре я перебрался в Москву. Казалось, можно было бы зажить спокойно: объездил я полмира, испытал невероятные приключения, какие многим и не снились. Но Север, оказывается, обладает огромной влекущей силой. Кто побывал на далеком Севере хоть раз, того потянет обратно.

Так получилось и со мной. Управление гражданского воздушного флота формировало три большие экспедиции, которые должны были обследовать всю северную часть Союза — от Чукотки до Архангельска. Надо было обмерить все лагуны, изучить берег и разработать материалы для создания воздушной линии. Как только до меня дошел слух, что организуются далекие северные экспедиции, я немедленно заявил о своем желании снова поехать к Полярному морю.

Старуха-мать плакала и приговаривала:

— Неужто, Моренька, тебе не надоело прыгать по белу свету?

Я уехал изучать побережье между Леной и Енисеем. Путешествовал я два года. Много раз приходилось мне рисковать жизнью, прокладывая себе дорогу в этих гиблых местах.

Нам посчастливилось побывать на неизведанном острове Бегичева и произвести опись его берегов. В 1913 году к этому острову подходил „Вайгач", но высадку ему произвести не удалось из-за мелководья. Сам Бегичев тоже не оставил никаких описаний открытого им острова. Экспедиция наша закончилась тысячеверстным переходом через Таймырский полуостров. Мы пересекли его пешком и на оленях и свалились, как снег на голову, в Дудинку. Произошло это событие в начале января 1933 года.

Нас все считали погибшими. Первая телеграмма, которую мы отправили в Москву, произвела настолько ошеломляющее впечатление, что все решили — мистификация. Только вторая телеграмма с требованием денег убедила наше начальство, что мы живы, ибо покойникам, как известно, деньги не требуются.

Вернувшись в Москву, я несказанно поразил своим появлением всех родных. Впрочем к моим внезапным исчезновениям все уже привыкли и были твердо уверены, что Слепнев не пропадет.

Вскоре после приезда я был назначен начальником особого отряда трансавиации и занялся перегонкой самолетов с заводских аэродромов на воздушные линии. Дело шло хорошо. Мне удалось подобрать в свой отряд таких отличных пилотов, как Водопьянов, Гаранин, Левченко. Мое начальство, повидимому неожиданно для себя, убедилось в моих организационных способностях. Это было отмечено тем, что меня перебросили командовать отрядом самолетов Научно-испытательного института. В этом приятном звании я и пребывал вплоть до челюскинской операции.

Пилот держал руку под козырек. Все, кроме пилота, стояли, держа шляпы в руках. Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг. Старик-капитан Томас Росс говорил речь о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о чести. Муниципалитет города Нома — города, который принимал Амундсена, Нобиле, Линдберга, Поста, подносил звездный флаг советскому пилоту. Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.

Тысяча километров над замерзшим Юконом была позади. Позади были Латвия, Германия, Англия, Атлантический океан и Соединенные штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тананы, Нулаты, Нортон-беи — чужие города чужой земли.

Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед, откуда ободренные близостью самолета люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.

Но хорошей погоды в Беринговом море не бывает. Ляпидевский больше не летал — его самолет ремонтировался на льду у острова Колючина. Была разбита машина Леваневского. Ушаков давал телеграммы о привозе примусов, одежды и собачьего корма. Я понимал, что снова выплывает вопрос о спасательной партии на собаках. Я отдал распоряжение механику Лавери запустить мотор. Механик сказал „иес, сэр!" и полез в рубку.