Волнение Эзиза передалось и Артыку. Но все же он, не повышая голоса, сказал неторопливо и тихо:

— Ты пока — прикрытая миска. Останется ли в ней молоко, будет ли хорошая простокваша, или все перекиснет — сказать трудно. Пока я ни с кем не сравниваю тебя. Но и недостатки твои скрывать не могу.

Хотя слова Артыка усилили гнев Эзиза, его голос вдруг приобрел такую мягкость, которая совершенно не соответствовала его суровому облику:

— Ты, мой милый, еще плохо знаешь меня. Я не из породы волостных, которые пресмыкаются перед своими господами и кичатся перед народом. И не из худородных — не из тех, кто без роду, без племени, из-под куста. Я — сын Чапыка-сердара. У меня слова не расходятся с делом, и я говорю тебе: ты никогда не услышишь, что я обидел народ. Конечно, ты прав, не доверяя Халназар-баю. Но Халназар-бай или Алты-Сопы мне не братья, и слова их для меня не коран. Пойми одно: в государственном деле нужна политика. И Халназар и другие баи — все еще баи, а дейхане под ними ходят, от них во всем зависят...

— И я хочу сказать то же.

— Ты пока послушай. Если выгодно, надо и слугой врага воспользоваться. Пока я не встану на ноги, пока не укреплюсь, мне необходимо иметь баев в числе своих советников. Буду спрашивать у них совета, буду выслушивать все, что они скажут, а уж что делать — буду решать сам. Поэтому не ломай голову над такой политикой, а берись лучше за оружие.

— Мне не ужиться с Халназаром не только в одном караван-сарае или в одном ауле, но даже в целой стране. Поэтому, если Халназар останется при тебе, хоть обижайся, хоть нет, я не возьму в руки твое оружие. Я — дейханин, им и останусь!

— Артык, не будь ребенком! Я тебе не Эзиз-хан, а простой туркмен — сын и защитник туркменского народа. Я уважаю тебя за то, что у тебя настоящий туркменский характер, ты держишься с достоинством. Я не могу сказать о тебе: не он, так другой. Тебя я ни на кого не променяю. Будешь со мной — тебя ожидают большие дела. Только не теряй терпения, немного погоди. Пусть Халназар скажет тебе хоть одно обидное слово — и я обрушу его дом ему на голову. Нет, ты сам обрушишь!

— Не знаю... Я стану твоим слугой, нукером, он же— советник, и сдается мне, что перевес будет всегда на его стороне.

— Артык, не заставляй меня давать клятву, поверь моему слову. Дай мне только немного окрепнуть — и тогда я выдам тебе Халназара со всем награбленным у народа добром.

Мучительно раздумывая, Артык не знал, верить или нет словам Эзиза. Безусловно верил он только в одно: в решительность Эзиза, в его силу. Что Иван с его небольшой группой единомышленников-большевиков! Он далек от аула. Городских богачей ему, может быть, и удастся прижать, но до бая его рука не дотянется. Да и Куллы-хан не позволит ему обидеть своих дружков. Другое дело — Эзиз. Если захочет выполнить слово — никакая сила его не остановит: одним ударом покончит не только с Халназаром, но со всеми баями, арчинами и волостными. Вот только можно ли верить его слову? «Посмотрю, — сказал себе Артык. — Не сдержит слова — уйду».

И он решил остаться у Эзиза.

Эзиз-хан назначил начальниками отрядов Артыка и Кизылхана. Он украсил их плечи зелеными погонами, на которых красовались полумесяц и звезды, а в руки дал им пятизарядки, — оружием в те времена торговали в городах почти открыто.- А Тедженский совет организовал Красную гвардию и поставил во главе ее Куллы-хана и Келёвхана.

Так в одном городе появились две военные силы. По одной стороне улицы шагал круглый-, как шар, краснолицый и рыжеусый Кизылхан, повесив на пояс кривую саблю. Его молодчики, подкручивая усы и раздуваясь, как вараны, злобно поглядывали на другую сторону улицы, где, выпятив живот, как барабан, с маузером на поясе и саблей на боку, грозно смотрел своими огромными глазищами Келёвхан. Подчиненные ему красногвардейцы крепко сжимали в руках винтовки, твердо отбивали шаг и бросали гневные взгляды на зеленопогонников.

А дейханин с недоумением глядел на тех и на других и бормотал про себя:

— Что может быть хуже такого бедствия?

Эзиз-хан и его советники, положив папахи возле себя, сидели в просторной комнате на огромном ковре. Яркие лучи полуденного солнца поблескивали на их голых, свежевыбритых макушках. Еле живые осенние муки кружились над пиалами горьковатого зеленого чая и рассыпанными на скатерти леденцами. Дым от кальяна серой пеленой висел в воздухе.

Рядом с Эзизом, уперев волосатую толстую руку в жирное бедро, сидел Анна-Курбан Юмуртгачи — крупный человек с черной бородой величиной в лошадиную торбу. На его коричневом мясистом лице и в глуповатых бесцветных глазах сквозило полное безразличие. Он походил не на советника, а скорее на суеверного человека, который на целый век отстал от жизни. И суеверие-то его было не схоже с обычным людским суеверием, сочетающимся с проблесками здравого смысла, но было отвратительно, как отрыжка верблюда. Иногда по его лицу скользила тень бессмысленной, тупой жестокости. Говорили, что много лет назад кто-то опозорил не то его дочь, не то невестку, и он, по адату, отрезал обидчику уши.

Дальше за ним сидел невысокий Гарры-Молла. Лоб у него резко выдавался вперед, а средняя часть лица была вдавлена и борода как бы заворачивалась ко рту. Его маленькие черные глаза все время беспричинно бегали, словно кого-то искали. Был он, как и Юмуртгачи, неграмотен, а прозвище «молла» досталось ему, по-видимому, от одного из предков, который немного разбирался в азбуке.

Еще дальше расположился Алты-Сопы. Из грязного круглого ворота рубахи высовывалась его длинная жилистая шея, а из коротких белых штанов торчали худые ноги с мозолистыми пятками. Узкая рыжая борода его была почти одного цвета с халатом. Он все время перебирал узловатыми пальцами четки, как бы оправдывая свое звание суфия. При взгляде в его колючие глаза пропадала всякая мысль о жалости или милосердии этого служителя бога. Многие ненавидели Алты-Сопы за его злоречие, злонравие и полное отсутствие совести. Его прозвали в народе «Як-ял» — белогривый, уподобляя ослу. Он тоже сидел в ашхабадской тюрьме за участие в восстании. Но он появился тогда на улицах Теджена не ради народа. Алты-Сопы добивался возвращения времен ханов и беков, а возвращение этих времен должно было повести к повышению его значения и влияния.