В тропиках не очень принято ходить по берегам в безоблачный и безветренный полдень. А здесь бесконечные, чудовищные нагромождения бревен заставляли пле­стись по вязким горячим дюнам, тащиться беспокойной полосой прибоя, снова воз­вращаться к верхней границе прилива, откуда начинаются следы черепах. Такая про­гулка была мучительно трудной. Под палящими лучами солнца постепенно таяло мое настойчивое желание найти гнездо кожистой черепахи. Когда я уже был на грани решения заползти под какое-нибудь бревно и спокойно проспать весь полдень, я увидел то, ради чего сюда явился.

Короткий, широко раздвинутый клинообразный след, глубоко впечатанный в песок, шел несколько выше линии прибоя. Нижняя часть клина была как бы срезана набе­гом последней, самой мощной волны, а вершина заканчивалась у большой истоптан­ной площадки на обращенном к морю песчаном скате дюны. Следы, ведущие к этой площадке, имели ширину колеи колес трактора, а расположение следов как бы сви­детельствовало о том, что со стороны моря прошла тяжелая машина, глубоко завяз­ла в песке, долго давала задний ход, буксовала и вертелась, после чего вернулась в воду.

Это было первое увиденное мною гнездо кожистой черепахи, а для Центральной Америки оно явилось первым правильным описанием. Но не этот статистический факт имел для меня значение — оно означало появление на суше морского суще­ства, которым я интересуюсь со времен детства. Это были отпечатки следов океанского чудовища, первобытного пресмыкающегося, которое один раз в год появ­ляется на берегу, роет в песке яму и оставляет в ней зародыши следующего поколе­ния кожистых черепах. Плоскими и беспалыми ластами оно закапывает снесенные яйца и, ни разу не оглянувшись назад, снова тяжело уползает в море.

Передо мной были следы работы морского пресмыкающегося, относящегося к та­ким же пелагическим животным, как кит или плезиозавр. Хотя сотни миллионов лет обиталищем черепах являются океаны, рудиментарные признаки связи с сушей сохранились у представителей одного пола и проявляются в течение одного–двух ча­сов в одну из ночей года.

Вам может показаться, что я чрезмерно увлекся особенностями кожистой черепа­хи. Но вы должны понять, что в тот момент я стоял на солнцепеке, в мерцающем от жары воздухе и обуреваемый мыслями смотрел на гнездо.

Когда приступ легкомысленного ликования прошел, я снял с себя фотоаппарат и снаряжение и попытался определить место кладки. Сделать это не так уж просто, так как самка кожистой черепахи весит тысячу и более фунтов и преисполнена фанати­ческого усердия, которое способствует ее изобретательности. Все, что она делает, точно вычислено, конечно чисто механически, и рассчитано на то, чтобы никто не мог вырыть яйца, будь то ученый–герпетолог или енот–коати. Черепаха не в состоянии скрыть факт своего посещения берега, но ее ухищрения замаскировать его подчас приводят в замешательство охотников за яйцами.

В данном случае место, где был истоптан песок и где я рассчитывал найти гнездо с находящимися в нем яйцами, имело в поперечнике, по грубому подсчету, пятна­дцать футов. А так как на глаз ничего не обнаружишь, надо было проверить каждый квадратный фут. Вдобавок яйца могли быть зарыты на глубину в половину человече­ского роста, — таким образом мне предстояла нелегкая работа.

Я достал палку–щуп и, сделав в разных местах несколько проб, начал двигаться взад и вперед в определенном порядке, вгоняя щуп в землю настолько глубоко, на­сколько у меня хватало сил. Наконец я закончил ряд близко расположенных друг от друга прощупываний, но так ничего и не обнаружил. Видимо, тонкая часть щупа, достаточно хорошая при работе над гнездами бисс и зеленых черепах, была слишком слаба; чтобы пробить уплотненный кожистой черепахой слой песка, нужен был крепкий шест или какой-нибудь стержень, могущий выдержать тяжесть моего тела.

Я стал искать на берегу подходящий предмет. Как я уже упоминал, сильная волна билась о нескончаемый берег, и здесь не было недостатка в плавнике. Но, переби­рая серебристые от соли палки, я убедился в их негодности: они были либо извили­сты, как змеи, либо сгнили или размякли под воздействием воды и солнца. Мне по­пался крепкий обломок бамбука, но его нельзя было расщепить перочинным ножи­ком — единственным имевшимся у меня инструментом. Я обстругал и заострил че­ренок листа кокосовой пальмы, но он сломался при первом же испытании.

Мне очень хотелось открыть гнездо, и, по мере того как падали шансы на успех, меня все больше охватывало отчаяние. Я ругал себя за легкомыслие, следствием которого явилось отсутствие хорошего ножа. Пытался наточить перочинный нож об­ломком пемзы, но пемза рассыпалась, как сахарный леденец. В припадке раздраже­ния я ударил куском пемзы о ствол лавра — обломок разбился вдребезги. В этот мо­мент из-за ствола внезапно выскочила небольшая дворняга голубоватой масти и принялась лаять на меня. От обиды она поднимала лапы и посматривала назад, как бы ожидая поддержки от кого- то, спрятавшегося за торчащим кверху бревном.