Несмотря на все невзгоды, весна продолжала вступать в свои права, и мы начинали выполнять некоторые работы, ранее немыслимые.

И вот я сижу на крыше барака, на жерди, привязанной веревками, и прибиваю к обрешетке финскую стружку. Сначала радуюсь — работа вроде бы легкая, но вскоре убеждаюсь, что удовольствия такая работа мне не доставляет. Если на моей правой руке, в которой я держу молоток, надета рукавица, и эта рука не причиняет мне никаких хлопот, то левой рукой я должен держать мелкие обрезки проволоки, заменявшие гвозди, а это я вынужден делать голыми пальцами, и минут через пятнадцать эти пальцы полностью теряют чувствительность — как-никак 10 градусов — все равно мороз. И мне приходится потом минут пять активно мять и массировать окоченевшие пальцы, а потом окончательно отогревать их в самом теплом из имеющихся в моем распоряжении мест — между ног. И так много раз.

Я с нетерпением жду звяканья рельса — сигнала об окончании рабочего времени, но так и не дождался. Как-то неловко повернувшись на своей жердине, я сорвался с нее, скользнул по скату уже готовой кровли и рухнул вниз. Это падение могло печально закончиться для меня, но внизу в это время работали люди из нашей бригады, которые начинали устройство заборки для засыпного цоколя и для этого по всей длине барака отбросили снег от стены и создали таким образом высокую снежную гряду, в самый гребень которой я и врезался.

Меня быстро выдернули из снега; подошел бригадир. Я почти не пострадал при падении, но я искусно сделал вид, а бригадир поверил, что я сильно ушибся, и он отправил меня на другую работу — обслуживать костер, где оттаивался и сушился привозимый из тайги в виде ледяных кусков мох, который использовался для укладки бревен в срубах, а потом — для дополнительной конопатки стен.

На этой работе я остался, все еще в качестве пострадавшего, и на следующий день, и работа эта мне очень понравилась. Если бы я совершил нечто очень богоугодное, и Господь Бог, желая вознаградить меня, спросил бы, на какой работе я желал бы быть всю жизнь, я бы, не раздумывая, ответил: «Сушить мох, вот так сидя возле костра».

Однако эта работа была даже не для полудохлых, а для «на-три-четверти-дохлых», к которым я (по тем обстоятельствам, к сожалению) никак не относился.

Статус пострадавшего все-таки у меня сохранялся, и меня поставили на работу для полудохлых. Оттаявшую после горевших костров сухую и приятно теплую землю мы ведрами таскали к бараку, где ее веревками поднимали для засыпки чердачного перекрытия. Работа тоже была хорошая, и при выше описанных обстоятельствах я бы тоже не отказался выполнять ее всю жизнь.

На третий день этой приятной работы вдруг среди дня я услышал крик надзирателя: «Кравцов, на вахту!» Я, не торопясь (тогда мы все делали, не торопясь), подошел с ведром к бараку, подвесил груз на крюк, подал сигнал «подымать» и так же неторопливо пошел с надзирателем к вахте, единственному к тому времени законченному строительством зданию. Я твердо считал — письмо! Заходим на вахту, и я вижу: не письмо. Нет, не письмо, а посылка. ПОСЫЛКА!!!

Мое нетерпение сложилось с нетерпением обоих надзирателей, и один из них за три секунды вскрыл фанерный ящичек. Содержимое было почти таким же, как и в посылке, полученной мной на Хунгари: сухари (белые), кукурузная крупа, фасоль, маленький кусочек сала (на европейской части СССР начинался голод), два больших перевязанных шпагатом свертка листового табака, два коробка спичек, пара шерстяных носков и чеснок, конечно же, мерзлый.

Грабеж надзирателями посылок при обыске был обычным делом и никогда не вызывал никаких возражений. Ведь любой надзиратель мог объявить получателя посылки нарушителем режима, и тот лишался права получить посылку, которая уже была у него перед глазами. Так что вопрос был только в размере грабежа.

Надзиратель, обыскивающий мою посылку, сразу отложил в сторону сверток табака, один коробок спичек и несколько белых сухарей, моргнув другому: «Попьем чайку!», и так долго и плотоядно смотрел на мизерный кусочек сала, что я уже мысленно попрощался с ним. Но он его не взял, и я счел, что грабеж был настолько милостивым, что можно даже считать, что его вообще не было.

Я помчался со своим сокровищем в палатку, вызвал туда Славку, и мы устроили совещание. Всего понемногу я отделил для бригадира и вручил это ему вечером, после чего я целую неделю трудился на «любимой» работе, пока мы не закончили засыпку чердака.

Остальное же содержимое посылки мы разделили на много частей по сумочкам, пакетикам и карманчикам, чтобы все это постоянно носить с собой даже во сне, так как оставить хоть что-нибудь из нашего богатства на несколько минут в палатке значило лишиться его. Со съестными припасами вопросов не было: съестное надо было съесть, и есть его понемногу, — мы так и решили, хотя и не всегда исполняли.

Вопрос был с табаком: Славка тоже не курил, а использовать такую ценность нужно было умело и выгодно. Проще всего было менять табак на хлеб. Я встретил в своей жизни немало людей, которые, находясь на пороге голодной смерти, готовы были отдать последнюю (или предпоследнюю) пайку за несколько щепоток табаку.

Я не пошел по этому пути, то ли от недостатка решимости, то ли от избытка совести. Совет подал Славка: разделить оставшийся табак на четыре равные части, а затем:

— первую четверть отдать заведующему медпунктом — «лепиле», так как жизнь длинная, что будет дальше, неизвестно, а единственным человеком в лагере, который поможет в какой-нибудь страшной ситуации, является медик;