— Я похож на психа?

— Тогда в чем вопрос?

— Нет вопросов… А почему "Джордж из Динки-Джаза"?

— А про него говорят в фильме "В бой идут одни старики". Вот народ и решил узнать, что за кино. Вы смотрели?

— Нет. Не застал… — задумчиво произнес Виктор и, помолчав, добавил, — а, да, чего хотел спросить-то. Что это за реформация такая?

— Да так, приближение церкви к народу для лучшего обслуживания.

— Церковь — вид обслуживания?

— Ну да. Хотят сделать, как у баптистов. Богослужения на современном языке, священников распределить по участкам, чтобы не в храмах собираться, а вроде красных уголков, скромно, но зато больше беседовать с прихожанами по душам, ходить не в рясах, просто в темных костюмах… Разве вы верующий?

— Вне лона церкви.

— И мне это тоже как-то… Тарелки в буфете. О, слушай, я тут по случаю одну штуку взяла. Давайте попробуем.

Она достала из стоящего возле кровати целлюлозного пакета коробку, вынула из нее небольшой белый круглый цилиндр из стеклянной крошки, и, поставив на середину "книжки", щелкнула выключателем. Внутри вспыхнул желтый трепетный огонек.

— Светодиодная, на батарейках.

— Китайская?

— Нет, из Стари. Кооператив делает, у него автоматизированный цех. По программе закрепления населения в районах.

Она удалилась на кухню и за ней из растворившейся двери донесся восхитительный, знакомый с детства запах сочных котлет. Виктор достал из мини-серванта пару рюмок, и на всякий случай протер их бумажной бактерицидной салфеткой из белой пластмассовой банки, чем-то напоминавшей упаковку салфеток для мониторов. Салфетки, кстати (и, к счастью), ничем не пахли.

— О, "Алушта", сухое? — воскликнула Варя, выходя из кухни с большим овальным блюдом под крышкой, из-под которого выбивался легкий аппетитный пар. — Шесть медалек…

— А я думал, вы это уже прочли в мыслях.

— Ну, надо же и сюрпризы делать… Это вино для пикников, шашлыки там, или барбекю — слышали, что у нас в малоэтажках теперь модно во дворе делать летние кухни для барбекю? Защищает от кишечных инфекций.

— Барбекю защищает?

— Нет, столовое красное… Начинается! Скорее рассаживаемся.

И она погасила люстру. Комнату наполнило мерцание светодиодных свеч, призрачный свет телеэкрана, утратившего краски, и охрипшие от многолетнего лежания в жестяной коробке звуки тромбонов, перемежаемые писком морзянки. Все-таки британский джаз начала сороковых ни с чем не спутать, подумал Виктор. Как много взял от него советский джаз конца пятидесятых! И вообще, хорошо об этом рассуждать, когда побываешь и там и там.

— Ну, за все хорошее! — игриво улыбнулась Варя.

— За позитив! — поддержал Виктор и, поднеся бокал к губам, вдохнул сафьяновый аромат фиалки, резеды и цветущего винограда.

Котлеты были прелестны, как, впрочем, и их гарнир из буквально таявшего во рту жареного картофеля с зеленым домашним горошком. Варя по-детски непосредственно смотрела старую комедию, время от времени заливисто смеясь с ложкой у рта; Виктор подумал, что такие ленты прекрасная возможность хорошего и здорового отдыха вечером.

Собственно, главное в фильме был Джордж Формби. Представьте себе, что Савелий Крамаров — это бард с лицом Фернанделя, он играет и поет на банджо, и делает всякие трюки наподобие Луи де Фюнеса; вот это примерно и есть Формби. Правда, тонкого английского юмора в куплетах о провонявшей дедовской рубашке и мистере Ву, который подался окна мыть, Виктор так и не уловил, но в целом история музыканта, которого приняли за Джеймса Бонда, оказалась прикольной, а от самого Джорджа веяло непередаваемой добротой и обаянием.

— Знаете, мне хотелось бы побывать в Англии, — призналась Варя, когда британская разведка поймала всех фашистских шпионов, которые так не смогли смыться с подводной лодки. — Скажем, в Лондоне, но не сейчас, а где-то в конце тридцатых. Мне кажется, англичане должны были быть тогда милейшими людьми.

— Не знаю, — пожал плечами Виктор. — У них сейчас проблема с мусульманами, и как бы они отнеслись в то время к людям из СССР, ничего сказать не могу. Может, нормально, а может, ксенофобия бы была.

Вино начинало слегка действовать, и Виктором овладело что-то вроде эйфории. "Какая идиллия", думал он. "Вечер, великолепный ужин, приятная дама, светские беседы при свечах. Даже без всякого романа, просто так посидеть."

— С исламом — это у них не ксенофобия, — прервала его размышления Варя, — наши аналитики полагают, что проблема — пассивный протест. Ну, то, что не только иммигранты исповедуют ислам, а его принимает коренное население.

— В смысле — протест?

— Ну, как это объяснить… Часть людей не принимает мир, в котором главное — унижаться перед боссом, пахать с утра до вечера, чтобы только купить разрекламированные шмутки или тупо смотреть в ящике развлекательные шоу, а потом, как все, коньки отбросить. Им нужно что-то, ради чего стоит не только жить, но и умереть, ведь смерть ко всем приходит… Раньше это была идея социализма, всемирного общества справедливости, борьбе за которое надо всего себя посвятить, собой жертвовать за счастье людей всей планеты. Социализм на западе придушили, вытравили из мозгов, а свято место пусто не бывает, вот и получили ислам. Так что не в исламе дело, не было бы его — было бы какое-нибудь язычество, или любая секта, но что-то, что объяснит человеку — вот он не просто умрет и его зароют, а он совершил священную жертву, что есть что-то выше его личной судьбы и личной жизни. Либерализм этого объяснить не может, там личность важнее всего, и все бы было хорошо, если бы люди были бессмертны. А если все мы уйдем — значит, что-то должно быть выше, важнее нашей временной личности, прав личности, которые лягут в гроб вместе с нею… Непонятно?