Где-то в деревне остервенело лаяли собаки. Луна ярко освещала двор, снег сверкал белизной, и на этой белизне четко выделялись несколько пар красных кровавых следов, которые направлялись к воротам; в точности так, как было нарисовано в этюднике Калитко на одной из его зарисовок. И Король… Это был все-таки он. И он тоже направился к воротам и тоже оставлял красные следы босых ног: он, оказывается, забыл обуться. Он, оказывается, даже не понимал, что он босой, не чувствовал холода; он шел, кругом сверкало, золотилось, краснело — столько красок! А луна… две луны, нет — три луны… и ворона на раките, одна… две вороны… Откуда-то они взялись, налетели, бились крыльями и каркали, каркали, каркали…

Когда Маленький Иван уехал от Короля на Вальялаской дороге, это не было предательством: они ведь независимые люди, поступающие по своему усмотрению, ориентирующиеся сообразно ситуации. Бывало и прежде: кому-то одному из них не нравилось то, к чему призывал другой. Ну и ладно! Никто претензий не высказывал.

Тем не менее, влезая в кабину грузовика, Иван чувствовал себя неловко: он все-таки не был уверен, что поступил правильно, он признавался себе, что ему было страшно, и именно потому он хотел уехать и именно… к своим. Но также он понимал: и Королю должно быть страшно, а он остался один на дороге. Конечно, Иван в этой стране чужой, а Король дома. Дома же и стены помогают — так говаривал некогда отец. Успокаивал себя Маленький Иван тем, что Король сейчас тоже конечно же побежит к своим на какой-нибудь хутор… Эта мысль его утешала. Однако сама картина: Король на пустынной дороге…

Маленький Иван достал зажигалку и запалил потухшую трубку.

Тут же водитель, который с любопытством к нему присматривался, — этакий мужиковатый парень с «умным» лицом, он сразу же понравился Ивану — заговорил елейным голосом:

— Ай да молодец! Тебе сколько от роду-то? — вопрос прозвучал малоуважительно. Иван не ответил: он не любил таких. Именно дураками считал он этаких высокомерных да чересчур умных: «Сколько тебе от роду?» Какая тебе разница, сколько мне лет! Иван думал…

Он думал о страхе, о человеке с длинным черным языком. Что же теперь там будет, в этой их эстонской деревне? А может, там и не будет ничего страшного. Но он помнил: дома, в Белоруссии, если бы в деревне убили доносчика… Ах, лучше про это не вспоминать, ведь дома все свое и что-нибудь страшное там — это еще и очень больно. Здесь же только страшно.

И почему такое есть на земле? Должна быть жуткой сама ситуация, когда человека приводят в лес и он знает — зачем, но не сопротивляется, потому что понимает: это неизбежно. Он трус… Только труса можно так в лесу повесить, тихо и спокойно. Иван смачно плюнул в окно, он не признавал трусости.

Но это страшно. И где такое происходит, сама эта местность становится жуткой, почему и хотелось Ивану скорее прочь. Здесь, в Розвальнях, и в округе после увиденного в лесу для него уже не стало сказки, той сказки, которую, несмотря ни на что, увидел потом Король-филин. И опять потому, что филину-королю, хотя и тоже было страшно, красота родной природы выше даже такого кошмара…

Водитель все приставал к Ивану: как он, такой маленький, сюда попал, на этот унылый остров, где, кроме колючих растений, вроде и нет ничего, давно ли здесь, с кем живет, не обижают ли местные ребята, не задираются ли, не хочется ли Ивану домой, в Россию? Надоел до черта! Бывают же такие люди — никакой тактичности. Разве не видит, что человек не расположен болтать. Иван не считал нужным распространяться с первым встречным дураком о своем житье-бытье. Он все-таки коротко сказал, что прибился к солдатам, когда через деревню фронт проходил, с ними на Остров пришел — так все сложилось.

— Ну и местечко! — словно сочувствовал водитель Ивану. — Народ какой-то дикий, слова от них не дождешься, враждебны, мало их немцы тут пытали… Мы же кровь за них проливали. Ты-то с ними как? Есть контакт?

— У меня друг, — ответил Иван и добавил: — Друзья…

— М-да-а…

Ох и мудрый человек! Иван знал, когда человек говорит «м-да», значит, ему нечего сказать. Зачем тогда приставать?

— Давно куришь?

Нет, определенно какой-то идиот. Ну подумай сам, башка, как давно может курить человек, если ему всего…

— Да та-ак… лет семнадцать, — ответил он серьезно, опустил стекло в дверце и стал выбивать трубку.

— М-да… — произнес водитель, видно, туго соображал.

В ателье Калитко заседало общество. Присутствовали Пограничник и Заморский, друг Пограничника и незнакомая рыжая женщина. Все присутствовавшие ожесточенно, как всегда, спорили. Как-то Король даже заметил по этому поводу: «Неужели так трудно хоть разочек согласиться?» Сегодня спорили о достоинстве и содержании «Истерии». Анализировали ее смысл и конечно же тоже, как всегда, с помощью водки. Иван пришел настолько поздно, что в смысле спора разобраться не мог, он и не интересовался этим, а картину Заморского называл мазней. На приход Ивана не реагировали, особенно если случалось — а случалось всегда, это тоже стало постоянной необходимостью, — когда говорили про политику.

Как давеча водитель грузовика, нервный друг Пограничника тоже жаловался, что ему порядком надоело на этом дурацком острове, где, по его мнению, нет никакой цивилизации и воняет тухлой рыбой. Заморский удивился: только-только пришел человек на Остров, а уже он ему надоел! Не Париж здесь, это конечно, что и говорить, но все же…

Пограничник признался, что тоже… Вообще-то, на острове жизнь, по его наблюдениям, какая-то уж очень не динамичная, словно приостановилась, так что действительно скучно, тоскливо, тем более что дома у него жена и дочь, и вообще… Все не так, как должно, потому что если он капитан, то на этом острове какого еще можно дождаться повышения? Разве только очередного. А это когда еще будет… И вообще — разве ему в России делать нечего, что сюда загнали? Когда дома все развалено-разрушено и надо восстанавливать. И разве не хватает им здесь этого… эстонского корпуса, что ли, чтобы охранять здешнюю границу? К тому же он — коммунист, а не конкистадор какой-нибудь, которого из него сделали. Где же логика?