Война же… ее Индрек изучал, участвовал в ней, и наблюдал, и обсуждал, с кем удавалось. Алфред воевал в первой мировой? Нет? А он, Индрек, воевал! И зеленые глаза старого мужчины блеснули горделиво. Значит, Алфреду неизвестно, сколько в первой мировой стоил выстрел из пушки? Выстрел из мелкокалиберной — чтоб он знал — обходился в шведских кронах (Алфред не стал уточнять, почему именно в шведских) сорок тысяч… Цена выстрела, естественно, увеличивалась пропорционально калибру орудия, из которого стреляли.

— Ну а в теперешней?.. Сколько стоит выстрел из пушки? — Глаза Индрека приобрели выражение хитроватого выжидания: что, голубчик, и этого не знаешь? А он, Индрек, знает! — Один выстрел из новейшей французской пушки (Алфред не уточнял, почему именно из французской) в сороковом году стоил примерно двадцать тысяч крон. — Бомба-то дешевле считается. К примеру, пятисоткилограммовая стоила всего тысячу или, скажем, полторы тысячи крон.

Учитывая совершеннейшее отсутствие зубов у Индрека, разобраться в его речи было непросто. Старушка в разговоре про бомбы участия не принимала, смотрела на Алфреда, стараясь прочесть в его лице — в состоянии ли он оценить по достоинству мудрость ее старика.

Алфред узнал цены на мины, торпеды и другие виды уничтожения, так что мог себе зримо представить, какая она дешевая, по сути, эта война…

— А шем коншилась вжажда бшатьев Фшанко? — поинтересовался Индрек. Его волновала судьба младшего Франко — Рамона.

Алфреду пришлось признаться, что лично с ними знаком не был, — разве они враждовали?

Старик с удивлением смотрел на Алфреда, затем снисходительно объяснил, что Франциско и Рамон — оба храбрые люди и отличались в военном деле, боролись также и с быками, да-да, но Рамон храбрее оказался, и Франциско ему завидовал. Потом Франциско получил от короля Альфонсо повышение — стал генералом. А Рамон перешел на сторону пролетариата, его выбрали революционным вожаком. Четверть века они враждовали. Франциско как будто стал впоследствии большим человеком в Испании, а что с Рамоном?.. То ли Индрек забыл, то ли не знал…

Алфред поражался: старый человек, хлебороб, в университете не учился, живет на краю земли в лесу, а интересуется судьбой Рамона Франко!..

Алфред вернулся на Куриный Нос, окончательно успокоившись: опасаться некого. Кругом пастбища и леса, в настоящее время под глубоким снегом, дороги плохие, когда метет — все в сугробах, на машинах не проехать. Даже от Кишмялягушки достаточно далеко. Почти недоступное место, можно сколько угодно здесь выжидать. Самое главное — выждать.

Земляника, успевшая все в доме оборудовать по-своему, навести порядок, уже раскладывала карты: червовая семерка — пять сердечек острием вверх, крестовая восьмерка — пять ножек вниз… Ого! Нехорошо: слезы, боль через любовное страдание! Здесь?! В деревне Прятки?! Откуда бы? Она, конечно, давно сообразила, что их отношения с Алфредом не сохранили прежней горячности. Но… здесь?

Алфред раздражителен, молчалив. Раньше, бывало, интересные истории рассказывал, и непонятно было, выдумывал или правду говорил. А какой он был остроумный! Как всегда шутил! Куда все это подевалось? Куда подевались песни? Только и слышишь: «Не мешай думать». О чем? Сколько ни думай, ничего тут не придумаешь, прошлого не переделать. А Землянике не с кем здесь советоваться насчет шитья, не со старухами же о модах говорить…

Она верила в Судьбу. И картам: они ложатся так, как угодно Судьбе. Тогда откуда ей ждать беды? Из-за кого здесь ждать любовных страданий, когда кругом одни старухи?

Алфреда вопрос любви, по ее наблюдениям, уже мало волновал. Во всяком случае, к Землянике ему уже не очень хотелось повернуться в постели лицом. Оказывается, и это дело, если каждый день, если даже изобретательно, если даже очень искусно, — надоест уже за одно то, что достигается таким старанием. И если ничто другое в человеке не привлекает… Не пасьянс же, в конце концов!

Но он не роптал, старался ее не обижать, в одном лишь понимании утвердился: за собственные глупости, слабости или соблазны другие не должны расплачиваться. Когда они начинали — было же интересно с нею! Он оставил Хелли с ее болью, но виновата в этом все же не Земляника: та с радостью принимала, что ей предлагали, она такая, какая есть, у нее свое представление о счастье. К тому же учитывая, в каком они сейчас оказались положении, то могла бы и оставить его, но она разделяет его участь. Было бы чудесно, если бы он всегда занимался земледелием на каком-нибудь маленьком хуторе, как об этом мечтала Хелли!.. Да, но кто гарантирует, что сейчас он бы не сожалел, что не делает мебель, как всегда сам мечтал?

Несколько дней Алфред, пробиваясь через сугробы, слонялся по окружающим пастбищам. Однако скоро это надоело. Он стал, орудуя топором, мастерить полки, приводить в порядок сломанный сруб колодца, выискивал другую работу; потом пришло решение побывать на Сааре. Опасно, конечно, но если осторожно, ночью… Он ведь опытный, сам устраивал засады, знает, как это делается, как надо идти, чтоб на них не нарваться. А идти необходимо. Возможно, и не было такой острой необходимости, возможно, что он себе ее попросту внушил, но…

Во-первых, беспокоило положение Короля: как он там, не нуждается ли в чем? Еще он сильно боялся, что люди из коричневого коттеджа могут взять Его Величество в качестве заложника, чтоб он, Алфред, за ним пришел. Но, подумав, эту мысль отбросил. Слишком невелик… этот Величество. Другое дело, если бы Хелли или даже Земляника. Во-вторых, сидеть сложа руки стало невмоготу. Можно бы что-нибудь смастерить, но, чтобы столярничать, необходимы определенные инструменты. А они на Сааре. Земляника хоть оборочки на фартук может строчить, ему же заняться нечем.