Чайкин-Бублик знал теперь, что делать. К Атаман-озеру часто приезжают охотники из города... Однажды городской охотник случайно убил другого, сам же прибежал в совхоз и стал звонить в милицию — убил, мол, человека... А ведь охотник может и не бежать к телефону, охотник может откреститься — знать, мол, ничего не знаю, видеть ничего не видел... Именно так и нужно. Он, Чайкин-Бублик, подкрадется к Гусарову, бабахнет картечью и бросится бежать туда, где кабаны дикие, и никому не придет в голову заподозрить совхозного сторожа в убийстве, потому что не охотится он у Атаман-озера, потому что каждому школьнику известно, куда уходит охотиться Чайкин... А когда через три дня вернется он в совхоз, труп Гусарова уже увезут, чтобы похоронить по месту жительства. И все. И он, Чайкин-Бублик, опять будет жить, жить, жить...

Утро было ветреное, хмурое. С каким-то тяжким стоном, как больные, шумели деревья. Черные вороха облаков на небе чуть подернулись багрянцем, точно сквозь них, как сквозь повязку на ране, проступила кровь.

Чайкин-Бублик остановился у поляны. По ней, смеясь и громко разговаривая, шли Шапошников и Гусаров. Они были без ружей. Гусаров нес в руках какой-то широкий тонкий чемодан, а на плече у Шапошникова лежали удочки.

Чайкин-Бублик стал обходить поляну. Сухие сучья, как скрюченные пальцы древних старух, цеплялись за фуфайку, будто хотели удержать его. Но он упрямо продирался сквозь заросли. У него было одно желание — поскорее выстрелить, поскорее избавиться от свидетеля, от того, кто может разоблачить его.

«Нет, нет, я тебя первый, — с дикой злобой думал Чайкин-Бублик. — Ты будешь гнить, а я буду жить, жить... Ты вон в славе ходил, деньгу зашибал, по заграницам ездил, премии получал, портреты твои в газетах печатались, а я сторож, только сторож, я, как таракан в щели, потому что ты живешь, потому что ты и такие, как ты, окружили меня, как волка, флажками красными... Но я вырвусь, выстрелю и вырвусь и буду жить, жить...»

Проклятая поляна, как она велика, сколько времени зря тратится, пока обойдешь ее, а по поляне идти нельзя, могут заметить...

И вот Чайкин-Бублик увидел Гусарова. Гусаров сидел на походном стульчике и размешивал краски, собираясь рисовать. Шапошникова не было видно. Заядлый удильщик, он ушел, наверно, подальше, где клюет получше. Это хорошо. Чайкин-Бублик все ближе подползал к Гусарову. Выстрел должен быть метким. Картечь свое дело сделает.

Над головой, как пулемет, застрекотала сорока. Чайкин-Бублик вздрогнул, выругался, сплюнул и стал целиться в чуть наклоненную голову художника.

— Ты что, очумел, Федот! Куда целишься, там же человек сидит! — прокричал Шапошников, подбегая к нему с банкой для червей.

Чайкин-Бублик обернулся и, не целясь, выстрелил навстречу Шапошникову. Тот споткнулся, выронил банку с червями, но еще продолжал идти, потом упал и уцепился руками за ствол ружья. Чайкин-Бублик рванул ружье, но Шапошников крепко держал его, недоуменно хрипя:

— За что... Федот... за что?..

Он еще выстрелил. Этим выстрелом чуть отшвырнуло окровавленного, иссеченного Шапошникова. Чайкин-Бублик стал торопливо перезаряжать ружье, он уже загнал патрон в ствол, но в это время что-то тяжелое обрушилось на его голову. Когда он очнулся, увидел Гусарова, стоявшего с ружьем в руках.

— Вставай, Бублик, вставай, предатель! — угрожающе крикнул Дмитрий Степанович и первое, что ему захотелось — выстрелить в бородатое, искаженное злобой и страхом лицо Бублика. Он уже вскинул ружье, но тут же опустил его. «Нет, нельзя, это будет просто убийство, а Бублика судить должны по всей строгости закона», — подумал Дмитрий Степанович, а вслух процедил грозно:

— Вставай, полицейская шкура. Это был твой последний выстрел... твое последнее убийство... Хотя для тебя последний выстрел еще прозвучит. Бери на плечи убитого. Ну, бери! И шагай, Бублик, шагай!

Он устал, чертовски устал от хлопотливых больничных дел, даже от больничного запаха. Ему хотелось хоть на время выбросить это из головы и стать просто отпускником-бездельником, когда все — трын-трава, когда можно позволить себе хотя бы отоспаться вдоволь!

Еще вчера, подходя с заявлением к кабинету главврача, он побаивался — а вдруг начальство заартачится, скажет: повремени, Михаил Петрович, отпуск твой никуда не денется, потом получишь. Он готов был требовать, сражаться, кулаками стучать по столу...

Но обошлось без кулачного стука. И вот Михаил Петрович стоит на перроне в светлой спортивной куртке на длинной «молнии», в таких же светлых брюках и босоножках, в белой шляпе из рисовой соломки (он решил одеться полегкомысленней, чтобы выглядеть этаким бесшабашным туристом). В нагрудном кармашке куртки лежит у него, пожалуй, самый ценный документ — железнодорожный билет.