Михаил Петрович улыбнулся:

— Странная вы какая-то...

— Если говорят «странная», подразумевают — глупая.

— Я вкладываю другой смысл.

— Вот, вот, доктор Светов тоже вкладывает другой смысл — никудышная, говорит. — Фиалковская соскочила с перил, притворила больничную дверь, как будто боялась, что их кто-то подслушает, и с затаенной грустью продолжила: — Может быть, и в самом деле никудышная... Я здесь одна, совершенно одна, и не с кем порой посоветоваться, хотя нужно, очень нужно... Кончила институт и бросили меня сюда — лечи, дерзай... Будь я большим медицинским начальством, категорически запретила бы направлять неоперившихся птенцов-выпускников на самостоятельную работу в сельские больницы.

— Но согласитесь же, какая богатая практика для начинающего врача!

— А каково тем, кого он лечит, набивая руку? — спросила она. — Знаете, есть такой жестокий метод обучения плаванию: бросают не умеющего плавать в речку. Выбирайся, голубок, спасай самого себя, учись плавать. Выберешься — твое счастье, не выберешься — сам виноват... Да поймите вы, что я здесь постоянно чувствую, как мало помогаю больным! Пусть кладу их в больницу, лечить стараюсь. Они выписываются, благодарят, а я часто так и не знаю, чем же болел человек, чем помогла ему, и чаще всего утешаю себя словами отца нашей медицины Гиппократа: «Природа больного есть врач его, а врач только прислуживает природе». Вот и я — прислуживаю и думаю: да чем же я отличаюсь от какого-нибудь дореволюционного земского лекаря... По сути говоря, ничем!

— Ой нет, Лидия Николаевна, это вы слишком... Неподходящее сравнение, — возразил он. — Времена теперь не те...

— Во, во! — подхватила она. — Вы тоже, как Светов, начнете говорить о достижениях современной науки, о новых лечебных препаратах...

— Но достижения действительно есть, и новые препараты есть.

— Есть, да не про нашу честь! Что мне ваша наука, если практически я здесь, кроме допотопного фонендоскопа, ничего не имею?

— Вы, оказывается, нигилистка, — рассмеялся он.

— Вам хорошо смеяться, — еще более разгорячилась она. — Вы-то сами в большой городской больнице работаете, диссертацию защитили... А вы знаете, что такое глухая вьюжная ночь, когда тебя выхватывают из теплой постели и везут на розвальнях по сугробам да перевернут разика два-три, пока привезут к больному... Едешь и боишься, и молишь всех святых: «Боже мой, хотя бы не было ничего серьезного»... А вдруг нужна срочная операция? А вдруг нужно срочно вмешаться всеми средствами, которыми располагает нынешняя наука? У тебя же всего-навсего чемоданчик, а в чемоданчике — шприц, камфора, нашатырный спирт и валерьянка... Вам этого не понять, нет, нет, вы не побывали в моей шкуре...

— Можно подумать, что ко мне на прием люди обращаются только от нечего делать, — оскорбленно перебил он.

— Да что там у вас, — отмахнулась она. — У вас — консультанты, ассистенты, целый полк сестер и нянечек...

— Извините, я не думал, что вы из разряда людей, которые считают, что только они воюют, другие же по тылам отсиживаются и чаек попивают, — колко заметил он.

— Вот видите, вы уже рассердились, — улыбнулась она. — Мужчины вообще обидчивый народ, особенно ученые... Ладно уж, чтобы нам окончательно не разругаться, проводите меня до калитки...

У калитки они остановились.

— Наверно, поздно уже, — сказала Фиалковская. — У вас есть спички? Посветите, я никак не могу разглядеть, который час.

— У меня хорошее зрение, дайте посмотрю, сколько там набегало. — Он взял ее легкую, чуть холодноватую руку, поднес близко к глазам и при лунном свете стал всматриваться в крохотные круглые часики. От руки струился знакомый еле уловимый больничный запах, и почему-то эта рука пахла еще луговыми травами.

— До свидания, Михаил Петрович, — торопливо сказала она. — Не обижайтесь, такой уж у меня сварливый характер...

Он шел тихой сельской улицей, думал о Фиалковской и опять почему-то сравнивал ее с Тамарой... Конечно, Тамара красивей, заметней — всегда собранная, подтянутая, как на параде невест. Было приятно смотреть, когда она появлялась на экране телевизора. «Здравствуйте, товарищи телезрители, начинаем нашу программу», — говорила она, умело играя голосом и обворожительно улыбаясь.

— Я улыбалась только тебе, ты заметил? — при встречах спрашивала она и шутливо предупреждала: — Но учти, Миша, на телестудию потоком идут письма от моих поклонников. Да, да, пишут чудаки!

Эти поклонники почему-то мало трогали его, хотя Тамара нет-нет да и напомнит, письмо покажет с предложением руки и сердца, с просьбой о свидании... Быть может, она хотела расшевелить холодноватого доктора? Тамара не спорила с ним, иногда лишь ласково упрекала и очень беспокоилась о его диссертации. Она готова была ночи напролет сидеть за пишущей машинкой на телестудии, по нескольку раз перепечатывать исправленные им страницы. И сидела!

— Что бы я делал без тебя, — благодарно признавался он.