— Да полно-те, мое диво! Полно… Не сглазила ли тебя эта ведьма-старуха?!

— Никто меня не сглазил… Сама я на себя грех накликала… Сама себя к тому привела.

— Что же это с тобой? Скажи Христа ради? Не мучь меня.

Наталья молчала.

— Ты добрый, Константин… я знаю… — ответила она после некоторого раздумья, — но чем же ты можешь помочь мне? Все мы не знаем, что будет с нами завтра… Тебя самого надо жалеть.

— Не обижай! Я не такой, как ты думаешь. Я уйду в ополченье. Крепостным больше не буду.

Она недоверчиво посмотрела на него. Он продолжал:

— Если ты меня не любишь, тогда лучше уж умереть мне в бою за родную мать-землю и за тебя… Иной дороги мне, горемычному, не предвидится…

Константин сделал движение, будто он играет на гуслях… Вспомнился Кремль… Игнатий… Но разве Халдей — скоморох? Он никогда скоморохом и не был… Глупые бояре и польские вельможи! Смеясь над ним, вы никогда не подумали, что он смеется над вами.

— Наташа, слушай, — дотронувшись до ее руки, в которой она держала повод, заговорил он. — Не кручинься! Панам недолго осталось блаженствовать… Наша сила велика. Пойдем вместе с тобой на брань. И ты можешь стрелять… и на коне скакать… Не зря же отец тебя учил. Мы не расстанемся. Будем вместе. В Костроме попросим воеводу взять нас в войско.

Никогда так убедительно не говорил Константин, как теперь, в это тихое зимнее утро.

— Соберем таких же, как и мы с тобой, сирот и бобылей и уйдем с ними из Костромы к Пожарскому.

Наталья остановила коня, внимательно посмотрела на парня:

— Может ли быть, Константин, чтобы девка под войсковой хоругвию ходила? Не осмеют ли и не опозорят ли меня ратные люди, как блудницу?

— До смеха ли теперь, горлица, когда матушка-Русь гибнет!

Лицо Натальи просветлело. В глазах блеснула радость:

— Константин!.. дружок!.. говори!.. говори!..

— Да, никак, ты плачешь?! Не надо, не тужи!

— Тяжела наша бабья доля, — услыхал он.

— Эка ты выдумала! — расхрабрился Константин. — Смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать… Чего нам голову, Натальюшка, клонить! Удалой долго не думает. Какая ты баба? Ты — смелая. Ты — воин!

Наталья вздохнула, погнала коня рысью. Кругом снежная пустыня. Ни деревца, ни кустика. Тишина. Только воронье, вспуганное всадниками, взлетает, оглушительно каркая.

Пахомов должен был разведать, можно ли двинуться ополчению прямо на Москву, не грозит ли опасность со стороны Суздаля и иных попутных мест? Хотя Пожарский и рассылал грамоты о том, что «Мы, собрався со многими ратными, прося у бога милости, идем на польских и литовских людей, которые ныне стоят под Суздалем», однако поход на Суздаль отсрочивался. Пожарский был молод, но осторожен и терпелив. Ничего не делал, не обдумав и не обсудив с Кузьмой и Земским советом. Важен первый шаг.

Суздаль — ключ ко всему правобережному волжскому замосковному краю, ворота на пути из Нижнего в Москву. И вот что услышал Пахомов тотчас же по прибытии туда.

Игуменья Покровского монастыря, в котором он утром помолился богу, сказала:

— Покарал нас господь за грехи: монастырские вотчины в Суздальском уезде от польских и немецких людей и от казаков разорены и крестьяне посечены и перемучены. И в монастырских вотчинах хлеб ржаной и яровой вывозили и притравили, и от монастырского хлеба ничего не осталось… И в княжеских и дворянских вотчинах такожде…

Сморщенные щеки монахини увлажнились слезами.

В бревенчатой келье было грязно; на столе и лавках валялись дохлые тараканы. Старуха с жадностью набросилась на кусок ржаного хлеба, который дал ей Роман.

Игуменья позвала в келью монахинь. Только что вернулись они из уезда — собирали милостыню, наслушались всего. Исхудалые, безголосые, одетые в рубище, входили они в келью.

Кое-как можно было понять из их слов, что в окрестностях Суздаля видели они казацкие разъезды. А казаки те атамана Просовецкого, которого будто бы направил сюда Ивашка Заруцкий. Умыслил он преградить путь нижегородскому ополчению.

Московские бояре заодно с панами считают нижегородское ополчение сборищем бунтовщиков. Они всюду рассылают грамоты, чтобы попутные города восстали против нижегородцев.

Вечером Роман был позван к воеводе, вручил грамоту Пожарского. Воевода, маленький розовый старичок с узенькими хитрыми глазками, принял его радушно. Он усердно наливал Пахомову чарку за чаркой, думая, что под хмельком гонец будет откровеннее, по Роман глотал вино, как воду, оставаясь трезвым.

— Ого! — с досадой прокряхтел воевода. — Ты уместительный…