Условия, в которых ей приходилось существовать, настолько чудовищны, что могли бы показаться вымыслом. «В декабре прошлого года я смалодушествовала и чуть-чуть не отправилась к праотцам. Но у меня так сгустились обстоятельства, что я не могла себя преодолеть – жила впятером в хате с 4 чеченцами, вшивыми, грязными, они у меня все воровали, по стенам лазили мокрицы, а хата была без двери (в декабре), тут же любовные неурядицы <…>, а вся хата с носовой платок, а в дверях стояла корова, для того, чтобы в хату войти нужно было, – буквально, – лезть под хвост корове… Вот я и сдрейфила. Теперь держу себя в руках, крепко держу, да и мои оккультные убеждения сыграли огромную живительную роль. Точно свет открылся. «Свет на пути». Была неделю в больнице, насилу меня спасли. Всю ночь спасали» [33] (22 августа 1947 года). Но при этом с начала 1940-х годов к ней возвращается поэтический дар: как только ей удается наладить регулярную переписку с оставшимися на свободе друзьями – А. Златовратским, М. Яковлевой, Н. Минаевым и присоединившимся к ним позже незнакомым ей лично Д. Шепеленко – почти в каждом письме она посылает по 1–2 стихотворения.

Взамен она просит книг, газет, стихов, сведений о знакомых из прошлой жизни: «Мне иногда кажется, что все умерли. И я осталась одна среди снега в огромных просторах, на маленьком островке» [34] . Несмотря на 4000 километров и двухмесячные перерывы в репликах, в началу 1950-х создается хрупкая иллюзия ее дистанционного участия в литературной жизни. Пастернак передал ей через Шепеленко весточку и, вероятно, несколько стихотворений; она откликается: «Пастернак <…> очень понравился, поблагодарите его пожалуйста. Вообще его личность мне очень симпатична – это большой, добрый, честный и очень талантливый ребенок, святой ребенок. Я так его воспринимаю, хотя с ним была знакома мало. Кажется мы с ним виделись последний раз на похоронах А. Белого, стояли в почетном карауле у гроба. В профиль он очень похож на Пушкина» [35] . Она ждет и даже требует отзыва о своих стихах, взывая к беспристрастности рецензентов и прямо запрещая им смягчать отзывы, смущаясь ее бедственным положением. Собственно, стихи – главное ее беспокойство и последнее, что связывает ее с миром: «Стихов много и самое страшное, что все они (если я умру) пропадут. Кто-нибудь будет ими разжигать печку. И некому их переслать, чтобы сохранили. Есть много плохих, но есть и довольно хорошие, мне жаль их больше, чем все остальное в жизни. У меня есть тетрадь, куда я их переписываю и есть старая еще московская где много стихов в черновиках, здешних, которые надо еще найти, раскопать в залежах» [36] . Вновь появляющиеся стихотворения она переписывает в нескольких экземплярах и посылает каждому из своих регулярных корреспондентов, горько переживая каждый новый случай нерадивости почты: пропадает не только текст и утомительный труд копииста, но и драгоценные марки – одна из главных статей расходов, чувствительнейшая при ее ничтожной и нерегулярной пенсии. И даже когда письма доходят до адресатов, беспокойство о стихах не оставляет ее, и это понятно: друзья милы, но безалаберны, да и сами ходят под ударом (а Ямпольская – ближайшая подруга – в лагере, а Минаеву лагерь предстоит); Кугушева просит передать тексты И. Н. Розанову (профессору, коллекционеру, историку – ее бывшему учителю по Брюсовскому институту), но, по иронии судьбы, именно этот корпус текстов пропал, тогда как друзья всё, что было в их силах, сохранили.

Ее жизнь этих лет – непрестанные переходы от насмешливого благодушия («Хорошо, если бы Вы приехали ко мне вместо Крыма, ведь это почти одно и то же. Только нет гор, нет деревьев, нет моря, почти нет травы» [37] – письмо Златовратскому) к самому черному отчаянию: «Я больше не выдерживаю. Я потеряла все мужество, всю свою спасительную непроницаемость. Я форменно голодаю. Перспектив никаких» [38] . Как и любому изгнаннику, ей кажется, что благоденствующие друзья забыли о ней и не прилагают должных усилий к ее возвращению. Между тем, это не так – и в 1956-м году ей приходит долгожданное разрешение на выезд, но в Москву ей ехать не к кому: тетя ее умерла, а больше никого нет; поэтому 5 мая она отправляется в Малоярославец, где живет ее подруга [39] и где вообще образовалась повышенная концентрация писателей: в один из ближайших дней после приезда она встретила на почте Петникова, отправлявшего бандероль Андроникову – он ее не узнал.

И ничего не меняется. Литературной работы у нее нет: еще в Казахстане по совету друзей она пыталась пройти проторенными тропинками писателя, ищущего заработка: сочинила детское стихотворение о мышах («Мурзилка» отвергла), написала в Алма-Ату предложение перевести что-нибудь из казахской поэзии (Алма-Ата промолчала), сочинила просоветское стихотворение (оно осталось неопубликованным). Моссовет отказал ей в комнате, Союз писателей – в пенсии. В октябре 1956 года она пишет Шепеленко: ««С голоду, конечно, я не умираю, просто скучно. Но не от этого у меня тоска. Такого длинного периода молчания у меня давно не было. Как уехала из своего Казахстана, так и замолчала. Я привыкла к тишине и одиночеству, а теперь нет у меня одиночества. За все это время я и часа не была одна. Все чужое. Дома нет. Нет своего стола» [40] . Пенсия в 200 рублей (старыми деньгами, т.е. двадцать по ценам 1961 года), которой едва хватало в Казахстане, при бесплатном жилье и местных ценах, в условиях сравнительно благополучной Калужской области обрекала ее на нищенство. Она попробовала инициировать издание книги избранных произведений Сивачева, но оказалось, что получить гонорар в качестве наследницы она не может. (Но какова гордость! В письме к Лесючевскому она особенно подчеркивает: «Сообщая о своих жизненных невзгодах, я вовсе не хочу, чтобы книга избранных произведений моего мужа была издана исключительно в целях моего материального обеспечения» [41] ). Она просила назначить ей, как вдове советского писателя, прибавку к пенсии – заведовавший этими делами Д. К. Богомильский посоветовал ей «усидчиво поработать некоторое время во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина» [42] , чтобы доказать факт одобрения Сивачева Горьким. «Но Вы знаете, Давид Кириллович, что в Ленинскую библиотеку мне, как не живущей в Москве, вход запрещен?» [43] – интересовалась она в ответном письме. Еще б ему не знать.

К концу 1950-х она почти ослепла – это видно по тому, как от письма к письму деформируется почерк. 12 апреля 1960-го она уже не пишет, а диктует: «Я в очень плохом состоянии, я совсем ослепла. Сейчас хлопочут о моем помещении в инвалидный дом. Литфонд во мне не принимает никакого участия. Моя близкая подруга умерла, другая заболела, никто мне не помогает. Конечно, в инвалидный дом ехать мне не хочется, но больше делать нечего» [44] . В 1961 году ее отправляют в инвалидный дом (ст. Кучино Горьковской ж.д.) – родственников у нее нет, а немногочисленные живые друзья сами нуждаются в уходе. Рачительное государство немедленно среагировало: «У меня неприятность. Меня лишили пенсии, т.к. я нахожусь на гособеспечении», – пишет (диктует) она в одном из последних писем. – «Уж очень мне скучно и тоскливо» [45] .

Она умерла 22 апреля 1964 года. Могила ее не сохранилась.

Творческое наследие H. П. Кугушевой вопреки обстоятельствам сохранилось с изрядной полнотой. При жизни ей удалось напечатать менее тридцати стихотворений – между 1920 и 1929 годами. В начале 1920-х годов готовились к печати два сборника ее стихов [46] , причем один из них – «Некрашеные весла» – даже печатно анонсировался в изданиях литературной группы «Зеленая мастерская» [47] . Много лет спустя, вспоминая об оставленном в московской квартире архиве, она уточняла: «А у меня очень много было стихов в сундуке, даже были, я, две “книги”, сброшюрованные <…> одна самая ранняя называлась “Некрашеные весла”, а другая, кажется, “Проржавленные дни”» [48] .

В годы казахстанской ссылки, когда даже эфемерные надежды на публикацию иссякли, Кугушева почти ежемесячно отправляла своим постоянным корреспондентам автографы новых стихотворений, надеясь тем самым спасти их от забвения. По счастливой случайности, из четырех крупных корпусов ее писем – к А. Н. Златовратскому, Н. Н. Минаеву, Д. И. Шепеленко и М.Н. Яковлевой – первые три сохранились практически безупречно. В ее эпистолярии этих лет тема физического сбережения стихов прямо или завуалированно возникает постоянно: «И мне очень жаль, если я умру здесь, то пропадет моя тетрадь со стихами. Ведь даже некому ее поручить отправить хотя бы Вам» [49] ; «Пиитствовать, в сущности, совершенно бесполезное занятие, оно никому не нужно, а тем более мне, после меня всё пропадет, хорошо, если будут разжигать печку. А у меня много здесь. Но я совершенно не могу бросить, как ни старалась» [50] .

Опасения отчасти оправдались – при спешном выезде из Казахстана в Малоярославец в начале мая 1956 года Кугушева была вынуждена раздать или сжечь почти все свои вещи, в том числе и основную часть архива; по приезде в Москву она обнаружила, что оставленный на хранение сундук с ее рукописями и книгами пуст. Осенью того же года она собирает у своих корреспондентов сохраненные ими автографы стихов, чтобы сделать копию. Ее ближайшая подруга, поэт и профессиональная машинистка Мария Николаевна Яковлева, которая, собственно, устроила ее переезд в Малоярославец, собирается заняться этим с первых дней 1957 года, но срочная работа и болезнь откладывают начало работы на несколько месяцев. К концу октября тиражом в три экземпляра были отпечатаны шесть тетрадок под общим названием «Казахстанский дневник». (Из-за дефицита бумаги стихи отпечатаны очень плотно, с минимальным интервалом, на двух сторонах листа.) Один экземпляр предназначался для И.Н. Розанова, с которым Кугушева была знакома с начала 1920-х годов, но отношений не поддерживала [51] . Второй был отправлен в Центральный Государственный архив литературы и искусства (ныне РГАЛИ), куда она еще раньше передала рукописи своего покойного мужа, М.Г. Сивачева: «Что я сделала хорошего, – это в Музей отправила свои стихи, которые зав. музеем просил меня прислать. Будут храниться вместе с книгами и рукописями мужа моет, Сивачева. Я очень рада, хотя за это не получу ни копейки. Вы знаете, что мне, после смерти моей, их некому оставить. А моя хозяйка продаст их на обертку селедок. И это в лучшем случае. Ну теперь они на месте. Пусть лежат» [52] . Судьба третьего экземпляра на сегодняшний день неизвестна.