Шрифт:
— Отдай, это не мои часы, а батьки!
— Такие серебряные, смехи, я видел до войны у одного артиста в большом городе.
— Верни, сволочь, а то пожалеешь!
— Не пужай, Генералец, иди пожалься в райсовет, падла!
Теперь уже было все равно. Петька с силой оттолкнул «холопов» и бросился в драку. Но не тут-то было, всякий раз те отбрасывали его в сторону и переталкивали друг на друга. Он снова наскакивал и, не слыша себя, кричал:
— Гони часы, сволочь! Гони часы назад, гад!
Князь зажал их в ладонях и ухмыльнулся. Хотя «холопы» были на стреме, Князь, видимо, не собирался поднимать бузу и избивать Петьку, лишь злорадно смотрел и хитро подмигивал. Ни драки, ни бучи не заварилось. Любопытные разбрелись по своим койкам, «холопы» и «холуи» остались охранять Князя.
Петька долго стоял недалеко от койки Князя и ждал, но тот делал отрешенный вид и разглядывал крышку часов. От обиды и боли Петьке хотелось реветь. Слез опять не было, и Петька смотрел на всех злым, затравленным и беспомощным взглядом.
— Батька приедет, все равно отнимет часы…
В тусклом свете стриженые головы, похожие на мячики, исчезали в кроватях, а Князь безразлично отвернулся в другую сторону.
— Если не отдашь, фашист, то я тебя убью!
Князь погладил челку и спокойно развалился на одеялах. «Холуи» оттеснили Петьку подальше. Он постоял немного, не зная, что делать, потом медленно вернулся к своей койке и сунул голову под подушку. Сосед ушел к спаренным кроватям. Петька почувствовал, как где-то внутри снова появилась резкая боль, словно закровоточила рана. Лихорадочно лезут всякие мысли. Надо как можно скорее отобрать часы. Надо придумать самую страшную кару и отомстить Князю. Всю ночь надо не спать. Пока есть время, надо думать и думать. Но вскоре все мысли путаются…
Тишина, будто оглох, исчезли звуки земли и неба…
Перекошенные от ужаса лица и бегство людей в никуда. Взлетает разбитая земля в воздух, воронки заполнены водой. Небо от черных самолетов словно в комарином тумане, который рассеивается и так же стремительно собирается в черную тучу…
Горит лес, и копоть мажет дрожащий прозрачный воздух… Беспорядочно носятся в разные стороны кони, похожие на диких, отбившихся от табуна. Лежит на боку убитая корова и одним красным глазом смотрит в небо…
Чьи-то сильные руки несут Петьку, как младенца. Он веса своего не ощущает. Не слышно ни шума, ни взрывов, ни шороха. Закроешь глаза, и исчезает живой мир, нет его больше на свете, и возвращаться туда не хочется. Лес пахнет пожаром и гарью…
Боец с усами ловко орудует ножницами, укорачивая полы и рукава серой шинели. Разно одетые партизаны чистят винтовки. Молодая врачиха строчит на швейной машине. К шинели пришиты желтые медные пуговицы с пятиконечной звездой…
Горячая каша в котелке дышит паром, обжигает щеки и губы.
В штабной комнате, просторной и светлой, много командиров, а может, бойцов или партизан. Они что-то говорят и о чем-то спрашивают. Но ни слов, ни вопросов не слышно, хотя все они шевелят потрескавшимися губами…
В затылке нестерпимая боль никак не унимается. Хочется запрокинуть голову и прижать затылок к спине. Неужели это было на самом деле? Непонятно, где это могло происходить…
Все еще не слышно ни голосов, ни шагов, ни стука.
Плывут перед глазами вагоны, поезда и рельсы. Мелькают паровозы, станции, колеса…
Широкие темно-коричневые гладкие полки у самого потолка вагона, где слегка покачивает, как в люльке. Свечка в фонаре бросает грязный желтый свет. Под нижней лавкой очень неудобно лежать, свернувшись ежиком, и видеть одни ноги и обутки. Пошевельнуться нельзя, могут заметить и вытащить, как кутенка из конуры, потом станут таскать, проверять и выяснять…
Какие-то незнакомые и, кажется, знакомые улицы. Много больших и малых зданий. Плывут названия и номера детдомов.
Медленно склоняются какие-то приветливые лица. Совсем близко к глазам. Санитарка в военной форме, чем-то похожая на Валентину Прокопьевну. Это она везет Петьку в зеленом вагоне, водит по улицам, держит за руку и не отпускает. Плавно и спокойно, как будто и нет войны, катятся по рельсам красные трамваи, глазастые и набитые людьми. Во дворе белого трехэтажного дома полно детворы. Они окружили Петьку со всех сторон. Каждый норовит в лицо заглянуть. Слишком много любопытных глаз. Они тоже раскрывают беспрестанно рты, но все глухо, как в немом кино. Неужели все детдома одинаковы и похожи один на другой?
Идут прямиком в бесконечном строе люди. Они словно слепые и сбившиеся с дороги. Измученные лица мужчин и безумные глаза женщин. Пятна дыма пачкают пушистые облака, и кажется, что в небе куда больше грязи, чем на земле…
Новая «эмка» прыгает на ухабах, урчит и воет в трясине. Торчат вверх колесами разбитые и перевернутые машины. Шинель на голом теле кусает кожу, спина зудится и чешется. Целые россыпи цветов на лужайках. Никто ими не любуется, не собирает в букет. На старом, вытертом локтями столе букетик уже повядших цветов. Строгая женщина в очках заполняет бланки, пишет справки, готовит документы. Макает железное перо в стеклянную чернильницу-непроливашку…