Прибежал батька, что-то прокричал маме в уши и быстро исчез. Потом появлялся еще несколько раз и снова исчезал. Весь в грязи, в пыли, в рваной военной форме, с остатками гари на лице, торопил маму и в то же время просил подождать его. Наконец у Дверей появился грузовик, и батька втиснул их в кабину. В кузове уже битком людей, испуганных, онемевших. Петька сел у самых ног Ленки и мамы. Батька проехал несколько улиц на подножке и что-то громко говорил и наказывал маме, но Петька в этом шуме ничего не слышал. Потом он быстро отстегнул часы, но цепочка порвалась, и батька сунул часы через разбитое стекло дверцы за пазуху Петьке.

На окраине города он спрыгнул, что-то прокричал, махнул рукой и остался, больше его не видели. Ленка с мамой прощально махали в пустоту.

Ревели самолеты, оставался позади грохот, вдалеке рвались снаряды. От страха Петька вместе с Ленкой крепко вцепились в маму. Молодой шофер растерянно смотрел вперед и причитал:

— Господи боже мой! Что же это происходит? Что же это происходит?

Машина неслась все дальше и дальше от военгородка. Прыгала на кочках, ухабах и колдобинах, наконец выскочила из широкой лощины прямо к железнодорожному полустанку. Здесь народу уже такое множество, что, кажется, никуда не пробиться и не подступиться. Штатские полуодетые люди лезут в товарные вагоны и на открытые платформы, им помогают несколько военных. Ловкие карабкаются сами, нерасторопных бросают, как дрова. Почти никаких вещей нет, лишь изредка видны большие чемоданы, маленькие сумки, саквояжи. Прибывали еще машины, привозили в кузовах женщин и детей, разгружались и мчались назад. На открытую платформу чьи-то сильные руки втолкнули сначала Петьку, потом Ленку с мамой. Мама тут же спрятала их под халат, прикрыла, как клушка птенцов. Военные стали выбрасывать вещи на насыпь. Не хватало места беженцам. Резко просвистел, предупредил и заторопил гудок паровоза, поезд толкнулся с места. Петька ударился локтем о борт. Мама растерянно вытирал им лица полами халата, будто это сейчас имело особый смысл. Подул свежий ветер, чувствовалась утренняя прохлада, но Петька всем телом дрожал. На маму было жалко смотреть в этом тонком, единственном не ней халате. Ленка по-прежнему выглядела нелепо в своем нарядном платье, лезли в глаза кружева и оборочки.

В небе появились темные точки. Но, в отличие от птиц, они не махали крыльями, не шарахались из стороны в сторону, не взлетали вверх, а летели прямиком, ровным порядком и увеличивались на глазах. Самолеты!

Неожиданно поезд остановился, и людской рой вывалился на насыпь. Одни бежали к реденьким кустикам, другие прятались под вагонами и в канавках, кто-то уползал в траву. Мама выпрыгнула вслед за Петькой и Ленкой. Крепко схватила их за руки.

От сильного, совсем рядом, взрыва насыпь вздыбилась, взлетела в воздух, и Петька мгновенно оглох. Потом приподнял голову и ничего не мог разобрать. Серое покрывало накрыло все видимое пространство, в воздухе гарь и сладковатый привкус мокрого же теза, дышать нечем, и глаза резко ест. Опять взрыв, словно специально сюда, именно в это место, метили бомбы. Запястье левой руки вдруг очень стиснуло, судорожно сжались пальцы мамы. В висках застучало, заломило в затылке. Голова кружилась, бегали и мерцали белые мошки, не давая ничего разглядеть. Не вот стало спадать пыльное покрывало, и не видно уже черных самолетов над головой. Люди бросились к вагонам и платформам, не зная зачем, не видя ничего и не помогая друг другу. Мама лежала как-то неестественно, скосив «а сторону голову, лицо белое, как бумага, глаза открытые, застывшие, стеклянные и невидящие. Петька резко выдернул левую руку и вскочил на колени. В другом судорожно сжатом кулачке мама держала руку Ленки. В глаза Петьке бросились почему-то часы у самого запястья рук мамы и Ленки. Он даже отчетливо увидел, как передвигались по циферблату секундные стрелки, казалось, что они торопились и от чего-то убегали. В мамином кулачке была крепко зажата ладонь Ленкиной руки. Но Ленки рядом с мамой не было, лишь торчала бело-красная раздробленная кость. Тонкие кружева и оборки заливала густая кровь. Клочок длинных волос вместе с кожей зацепился и запутался на торчащем репейнике. Петька схватил маму что есть силы и стал трясти, точно хотел разбудить, но не удержал, и тяжелое мертвое тело сползло по насыпи вниз, волоча за собой окровавленный обрубок Ленкиной руки. На лице и белом теле мамы не было ни одной капельки крови и ни одной царапинки. Зато всюду кровь Ленки, клочья ее платья с клочьями розового мяса. Может быть, это происходит в жутком сне? Не помня себя, Петька заорал самым диким голосом, совсем не своим и даже не человеческим. Таким страшным, какого, наверное, никогда земля не слышала.

— Аааааа-а!

Этот чужой голос он запомнил на всю жизнь.

Зимой долбить промерзшую землю — много не наработаешь. Как ни орудуй ломиком да киркой, как ни выбивайся из сил, на полштыка лопаты не наковыряешь. Работали у деревянной бани, невдалеке по склону холма. Две недели уже возились, рыли канаву для „вшивобойки“, приготовили длинную металлическую трубу.

Заели здесь паразиты всех и каждого, житья никакого не стало. Откуда только берутся? В войну расплодились — сладу нет. Тело зудит, как от чесотки или крапивницы. Петька безудержно царапал кожу до боли.

Вечерами в спальне собирались в кружок под тусклой лампочкой, сбрасывали одежду и выворачивали наизнанку нательные рубахи, белые с завязками кальсоны, и ни холод, ни стыд никого не останавливали, пошли гулять пальцы по швам, выискивая и щелкая когтями затаившихся жирных „бекасов“. У „падлы“ „холопы“ вдруг вышвырнут одежды к порогу, Князь громыхнет вслед:

— Ты сам гаденыш, пусть тебя гады кусают и кушают, ха-ха!.. Расплодил стадо и пасешь заразу, падла! Ну, чего зекаешь? — Потом милостиво добавит: — Дазай дави кровопийцев, только не подходи близко.

Петька рубаху и кальсоны не снимал, лишь пальцами по телу нащупывал или в рукавах искал. Вроде в чистоте здесь жили, и врачиха следила, в баню ходили» раз в декаду застиранное сменное белье выдавали, но отделаться от вшей не могли ни на один день, словно они из живой кожи родятся. Когда наступал черед бани и смены белья, Петька на время тайно прятал часы между досками торцовой завалинки, в укромном месте: никто не подшпионит, не разгадает где.

Баню теперь топили с охотою. Натирались жесткой мочалкой, обливались горячей водой. Правда, жидкое и едкое мыло «ка» глаза поедом ест и кожу крапивой палит, зато после на морозе весь свет мил, блаженно дышится и немного спать хочется.

— Батюшки вы наши! — восклицает Валентина Прокопьевна в каком-то восторге. — Какой же ты розовенький, чистенький, гладенький! Ну, отдохнул малость, давай проверим твои успехи.

Господи милосердный, как надоела Петьке эта арифметика! Ему бы сейчас просто посидеть в этой уютной комнатке и не думать ни о каких успехах. Валентина Прокопьевна, кажется, угадывает его мысли, не торопится раскрывать задачник. Но все же садится рядом, придвигается и как-то загадочно говорит:

— Попробуй, Крайнов, решить совсем другую задачу…

— Смотря какую…

Ответил нерешительно, потому что никаких других, кроме арифметических, Петька не знает. Валентина Прокопьевна громко рассмеялась:

— В какую часто ребятишки играют, пишут мелом на стенах или заборах, видел?

— Не знаю…

Мало ли что чертят и рисуют мелом на стенах…

— Знаешь, знаешь, не притворяйся и не обманывай… Я вот тебе напишу, а ты только ответ проставишь. Совсем просто, один ответ…

— Если получится…

Она взяла мелок и на дверце шкафа старательно вывела: «Ваня + Рая =…»