— Беда, она одна не ходит. Ты, однако, мать побереги, Иван. У нее вас вон сколько было, а у тебя она одна, как есть была, так есть и осталась. Если чего надо, отпущу, отгул предоставлю. Можешь и заявления не писать, а как только пожелаешь, однако…

Маме этот отгул не поможет. Уно казалось, что она сойдет с ума от горя или умрет от боли в сердце.

По ночам мама не спала по-прежнему. К тому же стала беспричинно волноваться за Уно, когда он домой запаздывал, выходила на дорогу встречать его. Она очень боялась, чтобы с Уно ничего плохого не случилось. Ходили слухи про волков, много их за войну развелось, и медведи нередко к жилью наведывались, но это все в дальних деревнях где-то было.

В глазах у мамы стоял постоянный страх.

Они остались совсем одни на этой земле, в этом большом доме и в этой нелегкой жизни. Им предлагали переехать в город, уже и комнату подыскали, но мама не захотела.

О войне говорить она перестала. Вслух не вспоминала больше об отце и братьях, повесила их военные фотографии на стене, в одной большой рамке, и обвила своим черным газовым платком.

Молитвенник в руки мама не брала, а молилась, перебирая свои сухие тонкие пальцы.

Каждый вечер сидела у изголовья и подолгу смотрела на Уно. Поправляла одеяло, трогала его волосы, гладила лоб, осторожно касалась пальцами лица, чтобы не потревожить его сон. Он видел, что мама очень нездорова, а тут некстати и сам заболел. В медчасти Уно выписали справку и отправили домой. Поднялась температура, голова словно не своя, ломило спину и поясницу, болело горло, и одолевал насморк. Может, простыл в зимнюю стужу, бегая до столовки без пальто, а может, сквозняком продуло в цехе.

Мастер Игнатий сразу заметил, что Уно еле стоит на ногах:

— Какой от тебя, Ванька, хворого прок, больше напортачишь, чем пользу сделаешь, отправляйся-ка лечиться, однако.

Уно уже несколько дней сидел дома. Было скучно и одиноко.

Мама ходила на механический, получила на Уно сухой паек, разговаривала с мастером и комиссаршей.

В мороз окна застыли и отгородили Уно от мира, словно запрятали в клетку. Но стекла оттаивают, а подтеки на них ломают изображения природы.

Расплылись линии, причудливо исказился и изогнулся бело-зеленый мир. От тепла в комнате окна постепенно подсыхают, и тогда четко вырисовываются лес и снег.

Уно стало лучше, мама очень обрадовалась, натопила печь и приготовила согревающий компресс. Лекарств почти не было, и мама лечила своими способами: настаивала травы и корни.

В воскресенье вечером она заторопилась в город, пошла за красным вином для гоголя-моголя. Она договорилась с напарницей по работе, и та пообещала бутылочку. Мама так спешила, хотела скорее обернуться, что даже муфту забыла.

За окном падал снег, чуть напевал ветерок, изредка вздрагивали стекла.

Днем приходили Фаткул с Рудиком Одунским и принесли почитать «Тайну двух океанов». Они посидели недолго, попили чаю с сахарином и патокой, потом ушли. Уно увлекся чтением и не замечал времени.

На минуту он оторвался и мигом возвратился в реальную жизнь. Снова вокруг бревенчатые стены, с детства знакомая комната и кухня, вещи, которым, наверное, столько же лет, сколько Уно, а может, больше.

Ходики показывали десять часов.

Тик-так, тик-так, тик-так…

Почему-то мамы все еще нет.

В трубе завывало и неприятно шипело, будто кто-то хочет ворваться через печку и попасть в комнату. Отчетливо слышно, как налетает порывами сильный ветер.

Тик-так, тик-так…

Уно вышел в сенки, и на него обрушилась снежная крупа, с визгом влетала в щели и хлестко била в лицо. Уно распахнул дверь. Метель завыла, дверь рвалась из рук.

— Мама-а-а!

Нет, не перекричать всю эту неразбериху.

Уно быстро вернулся в комнату и приложил мокрые руки к остывшей печке. Тепло давно выдуло. В печурке Уно отогрел пальцы.

Стрелки ходиков показывали одиннадцать часов.

Тик-так, тик-так…

Меряет шаги маятник, тупо и бесстрастно смотрит глазастый циферблат.

Возможно, мама сейчас видит огоньки кордона, преодолевает последние метры заносов и скоро придет. Кажется, уже стучат? Нет, это вьюга…

Уно долго сидел на кровати.

Вот сейчас он заснет, а проснется — мама уже будет дома.

Тик-так…

Удаляются завывания вьюги, сменяясь колыбельным напевом. Мама поет свою колыбельную песню, знакомую Уно с раннего детства. Посредине комнаты широкая кровать. На ней лежат Арво, Хари и Георг. Они длинные, вытянутые, какие-то безликие, с закрытыми глазами. Похоже, что они спят, а может, мертвые. Мама смотрит на них и поет колыбельную, не замечая ни отца, ни Уно. Отец подходит к маме, к Уно, наклоняется, что-то говорит, но его не видно и не слышно. Он будто здесь, и, странно, его здесь нет. На кровати, оказывается, спит мама. Только бы не разбудить ее, наконец-то она отдохнет, Вот сейчас должна встать и подойти к Уно. Но не надо, пусть ничто ее не тревожит, ведь она не спала целый год. Утром она сделает согревающий компресс, взболтает гоголь-моголь и заставит выпить Уно. А потом уложит в постель, сядет у изголовья, проведет ладонью по волосам и обязательно скажет: «Уно-мальчик…» Пусть спит, ей так хорошо и спокойно… Неожиданно в комнату вкатился огромный шар света…

Ясным зимним утром восходящее солнце пронзительно бьет по глазам.

Уно проснулся, осмотрел комнату. Никаких изменений, глухая тишина, молчание.

— Мама…

Наверное, она еще спит? Уно быстро вскочил, огляделся. В доме ни души. Выбежал на крыльцо. Вокруг лежал скованный морозом плотный панцирь ослепительно одноцветного снега. За ночь навьюжило, сугробы, перемело дорогу и тропинки, засыпало с верхом крыльцо. На всем пространстве белого покрова ни одного следа к дому.