Как только отец отбыл на финскую войну, мамка пошла на работу в совхоз. Хоть и получала военное пособие, но невеликое, а расходы росли и на Юрку, и по дому-хозяйству, и на посылки, что ежемесячно отправляли отцу. Правда, в письмах он ругался и запрещал, но мамка на этот раз его не слушалась, посылала гостинцев, стряпанных печений и хрустящего хвороста да всякого вязания на случай зимы и холодов. Там север и другой климат, погода бывает лютая. В Ижовке любую погоду перетерпеть можно. Только вот грозы теперь стали страшно злыми.

Рема, казалось, затаилась. Туча над головой пугает все больше, будто в самом деле одинокого Юрку догнать хочет. Лучше уж не оглядываться на небо, а удрать бы поскорее от нее.

То ли вслух сказалось, то ли в ушах откликнулось. Когда стремительно бежишь, все путается под ногами и в голове слова и мысли проскакивают друг за дружкой помимо Юркиной воли.

Уже завиделись спасительная заимка и череда невысоких изб. Юрка оглянулся на небо, туча отстала. Опередил-таки ее — убежал от грозы. Слава богу, все громы и молнии позади, зря так испугался. У заимки наконец-то можно отдышаться и облегченно вздохнуть, сбавить шаг и спокойно дойти до дома.

В Ижовке странная и непривычная тишина. Обычно в предвечерье шум, гам и сутолока. Идут и едут с работы люди, другие встречают скот или хлопочут на подворье. Кто за ворота выходит посплетничать, посудачить на завалинках.

Неожиданно заголосили две бабы в каком-то доме, не разберешь — то ли вечеринка, то ли беда.

С гулянья, видно, давно возвратились. Лошади распряжены, и на конном дворе полно заброшенных подвод.

Издали увидел Юрка на крыльце мамку. Она замерла каменным изваянием. Смотрит, приложив козырьком ладонь к глазам. Встречает, господи помилуй, неспроста. Видно, давно ждет. Неужели снова озлилась?

Можно, конечно, Юрке переждать на задворках. Постоит-постоит она, устанет да в избу уйдет. Но чему быть, того не миновать, хотя он вроде бы ни в чем не провинился. На всякий случай Юрка принял покорный и виноватый вид. Авось она изменит своей привычке и смилостивится.

Когда подошел к крыльцу, мамка даже не шелохнулась и словно смотрела в такую тридевятую даль, как за самый край земли. Юрка робко поднялся по ступенькам па крыльцо. Но ничего не происходит, мамка в его сторону даже не смотрит, ровно его тут нет или он человек-невидимка. Руку от глаз она не отрывает и не опускает. Губы сжатые и бледные, ни кровинки, как у тяжелобольного человека. Может, она по-настоящему занемогла? А может, всю деревню поразил какой-то неизвестный недуг? Что-то все-таки произошло такое, чего раньше никогда в жизни не было. Мамка, неотрывно глядя в небо, тихо и серьезно говорит:

— Война.

— Какая война?

— Самая что ни на есть… — Голос у нее, действительно, как у больной.

— С белофиннами, что ли?

— С фашистскими германцами.

Она говорит так, как будто ей давно все известно.

— И что будет?

— Постой тихо да помолчи.

Так они и стояли. С крыльца не уходили и оба зачем-то смотрели на небо. Юрке казалось, что она ждет какую-то чудо-птицу, которая вот-вот выпорхнет из-за горизонта и на крыльях или в клюве принесет нужные мамке вести.

От солнечного света Юрке резало глаза, и небо еще больше расплывалось в яркое зарево.

Мамка смотрит слепым взглядом и говорит:

— Ли-кась, сынок, како взошло черное солнце.

— Никакое оно не черное, а обыкновенное, и никуда оно не взошло, а висит на небе и скоро сядет за земной шар.

— Ты приглядись и не спорь, — говорит она. — Ежели долго смотреть, то посреди белого света темное пятно, как черная дыра в небе, это и есть солнце…

— Солнце темным может быть только при затмении.

Мамка в самом деле захворала или потеряла по малограмотности сообразительность.

— Я про то и говорю, что на небе его видать темным, когда на земле лихо.

Попробуй тут разберись, что к чему и отчего она говорит такие мудреные слова, которые только в кошмарном сне прийти могут.

— Это у тебя у самой в глазах темно, а вовсе не в небе.

— Ты еще мал, не удал и дурак. Вырастешь, поймешь и уразумеешь ясновиденье…

Юрка за нее испугался. От ее странностей становилось неловко и тревожно. Потом они ушли в избу и долго сидели не разговаривая. Незаметно стемнело, и наступил вечер, но свет не зажигали. Наверное, так сейчас сидят в каждом доме, во всей деревне. Может, и по всей стране.

Мамка сидела на табуретке у печки и раскачивалась, будто унимала вдруг появившуюся острую боль.

Никто не заходил, и сами никуда не собирались. Потом она прошаркала в сумерках комнаты к комоду, зажгла керосиновую лампу. Юрка увидел, как она беззвучно плачет, стягивая в узелок морщинки лица и губы. При свете лампы она показалась меньше ростом, но на стены падала огромная ее тень. Она не вытирает мокрые щеки. Потом всхлипнет, застонет, заскулит, как подраненная.

Юрке очень захотелось, чтобы люди смогли сразу выплакать все слезы, и тогда плач совсем уйдет из их жизни. Боль мамки в сто раз хуже, чем самому болеть.