— Нет, Сидоров, не примут, не смеши честную публику и не спрашивай никого про такие глупости.

— Я просто так, а вовсе не про глупости… А вот если я добровольцем напрошусь, возьмут тогда?

— Все одно нет, ребятишек не берут и не пустят.

— Я вырасту.

— Далеко хватил, Сидоров, не успеть! Пока ты растешь, мы с войной покончим, разделаемся в два счета, понял?

— Конечно, понял… Только когда?

— Полагаю, Сидоров, что месяца через два-три, от силы через полгода, и возвернемся.

— Тогда, конечно, не поспеть.

— Вот и слава богу!

Красноармеец громко рассмеялся и дружелюбно похлопал по Юркиному плечу.

— В строй!.. В строй!.. В строй!..

По цепочке прокричали команду, и все красноармейцы побежали строиться.

Построенные колонны, дружно ступая в шаг, прошли по Ижовке дальше, к станции. Если бы Юрка сейчас был большим, то тоже бы шел по этой дороге на фронт.

По радиорепродуктору весь день передавали военные песни и марши. Люди быстро к радио привыкли и меньше глазели, разевали рты и разглядывали это чудо в деревне, а больше слушали, старались не пропустить ни словечка.

На старой тряской телеге проехала тетка Марисова, вожжами отмахивая слепней. Они вились вокруг спины и морды лошади. Тетка Марисова ехала за полуденной дойкой, негромко позвякивали пустые пузатые фляги. Странно и непривычно было видеть шоферку с вожжами в руках — ее родную «Раиску» тоже мобилизовали на фронт.

Юрка промотался на улице допоздна, домой шел при белой пуне. На черном небе светились звезды, мерцали и подмигивали земле. Им оттуда вся земля видна: затихшая Ижовка, медленные обозы и скорые поезда, что увозят людей на войну, далекий-предалекий фронт, где стреляют и убивают, «Раиска», которая подвозит к окопам снаряды, председатель сельсовета в конном полку или даже впереди целой дивизии.

Мамка сидела одна в темноте. Потом зажгла лампу. Поужинали без аппетита, мамка отправила Юрку спать, а сама осталась на кухонке помыть посуду в медном тазу.

От луны не спасают занавески на окнах, просвечивают насквозь, пропускают холодный свет. Юрка отвернулся к стенке. Лучше накрыться с головой одеялом до завтрашнего утра, может, сны хорошие приснятся.

…Приснились, наоборот, страшные путаные картины и цветные кошмары, которые наяву представить ума никакого не хватит. Ползли синие, черные и коричневые толстые стеганые одеяла. Шевелятся, крадутся, готовы вот-вот наброситься на голову. Их рубят, кромсают саблями и шашками, пронзительными и острыми, как огонь и молния. Взрываются красные, желтые и оранжевые всполохи, озаряют все зримое пространство. Ослепляют, и каждый раз приходится мигать, закрывать плотнее веки. Проносятся кони с рыжими гривами, сверкают клинки и стрелы. Совсем низко раскрывается огненная пасть, а в центре черное солнце. Белое небо орет, хрипит и гогочет неистовым голосом: «Вой… на! Вой… на! Вой… на! Война!»

Разобрать невозможно, где война и где гроза, спуталось все.

Некуда человеку деваться и спрятаться. Бросает то в горячий воздух, то в холодный огонь. Мелькают, исчезают лица знакомых. Позвать бы их на помощь, да никто не услышит в таком аду. Прыгают от страха длинные тонкие ноги, а Фифы нет, потому что она уехала в город. Пробежала осторожная лисица и провалилась в глубоком дупле. Гудит истошно гром, зовет человеческим голосом: «В… строй, в… строй! Война! Война!.. В строй!»

Нет, это командует пожилой красноармеец. Но он так далеко, что к нему не пройти через огромную пропасть.

Нужно разбежаться, прыгнуть и перелететь по небу. Треснуло и раздвоилось могучее дерево. У самых ног раздвинулась земля и образовалась бездонная яма.

Хочется закричать во весь голос, но страх не дает. Нет сил сладить с горлом, будто обручами его стянуло, и дышать нечем. Юрка медленно начинает сползать в обрыв синей пустоты. Спастись, зацепиться не за что — сейчас провалится, а там, внизу, нет жизни. Совсем издалека доносится неумолкающий неизвестно чей рев: «В строй!.. Война!.. Вой…»

Юрка проснулся от собственного крика. Мамка у печки звякала чугунками, сковородой и заслонкою. Дрова догорали последним жарким пламенем, тепло которого обжигало Юркино лицо. Ранний утренний свет окрасил потолок и стены в пепельные цвета.

Мамка испуганно отставила кочергу и ухват. Подошла, стала говорить какие-то бессвязные слова. Юрка спросонья ничего не понимал. Она торопилась побыстрее приготовить завтрак, чтобы ранехонько успеть на работу.

Сгоревшие дрова уже распадались в угли. Прохладный пот Юрка вытер со лба ладошкой. Пытался сообразить, что с ним происходило. Не спутать бы, что в жизни, а что во сне. Слово «война» заклинилось в мозгах, и никакими щипцами не вытащить, никакой кувалдой не выбить, хоть голову раскалывай на две части, на две половины. В одной останется война, в другой — довоенная жизнь. Но у человека всего лишь одна голова, одна душа и одна жизнь.

Плохо, что мальчишек не берут на войну. Неправильно это, несправедливо. Наверное, неправду сказал тот пожилой красноармеец, просто наврал для своей утехи. Но он же пришел во сне и позвал Юрку с собой. А может, это был не он, а сам родной отец? На фронт обязательно пустят, потому что лучше пацанов никто в войну не играет. Юрка прошел на кухню, задумчиво сел у стола.

— Мамка, а кто дальше, Финляндия или Германия?

— Обе у черта на куличках, — нехотя ответила она, завязала туго косынку и заспешила на утреннюю дойку.