— Бей падлу чем попадя!

— Лови его с другой стороны и держи суку!

— А ты его чурбаком по головешке! По башке!

Охапка приготовленных на завтрашнюю топку дров у голландки рассыпалась, заглушив крики и топот. Петьке сейчас захотелось превратиться в крохотную черную мышь, залезть в любую норку или дырочку, забиться бы в щель, и никто-никто его тогда не достанет. Неожиданно рявкает, перекрывая весь шум, голос Князя:

— Амба, смехи!

Включили свет. Все остановились кто где, переводя дыхание. Петька вылез из-под кровати в самом дальнем углу.

Грудь распирает, отдышаться невмоготу. Голова кружится, перед глазами светлячки и звездочки прыгают. Тошнота застряла в носу, в горле, во рту. «Холопы» и «холуи» тоже выглядели порядочно растрепанными. Устали небось, в темноте сами шишек себе насобирали. В спальне беспорядок, перевернуты и валяются постели, торчат железные ножки кроватей. Ни кричать, ни звать на помощь, ни реветь Петьке не хватало сил. Пацану по-разному смотрели в его сторону. Одни злорадствовали, другие — с испугом, третьи — сочувствовали. Но почему многие смотрят на него с такой лютой ненавистью? Ведь ничего плохого Петька им не сделал. Может, злятся, что не удалось добить и в самый подходящий момент Князь прервал их разбой? А может, они по натуре своей такие?

Спрятанные под рубашкой часы, кажется, не повредились и целы. Лишь бы не отняли, гады. Петька, не выходя из угла, громко, чтоб каждый услышал, сказал:

— Бить будете, я в райсовет пойду!

— А ты, падла, бойкий и озорной! — язвит Князь. — Только не пугай, Генералец, свояков, а то заикаться станешь! Так, смехи?

— Ты не свой, ты фашист! — Голос Петьки чуть не сорвался.

— Нишкни, падла! — пробасил Князь. — Не то я разгневаюсь, и ты, по натуре, сыграешь в проруби на родной Вятке-реке и даже говном не всплывешь, падла!

— Сам всплывешь!.. Если еще раз тронете, то я кого-нибудь убью! — выдохнул последнее слово Петька.

В дверь постучали, и воспитательский голос прокричал:

— Мальчики, почему у вас шум и свет горит? Не пора ли выключать и спать ложиться?

— Пора, — негромко усмехнулся Князь и снова сделал какой-то жест рукой. «Холуи» поняли и с готовностью стали сдвигать кровати, подталкивая «падлу». «Холопы» развалились на постелях и отдыхали.

Петька не знал, куда теперь приткнуться и стоит ли идти к своей кровати, может, опять заваруха начнется и бить станут. Но в спальне уже было тихо. Князь помалкивал и сопел. Все быстро попрятались в постелях, кто-то выключил свет.

Свернувшись калачиком, Петька забился в уголок у голландки. Запахнулся потуже в шинельку да и остался тут, на полу.

Из щелей дуло, голландка остыла, было холодно, мокрая от пота одежда липла неприятно к телу. Заныли болячки и ссадины на ногах и руках. Слез, как обычно, не было. То ли они высохли, то ли пропали совсем. С того первого дня войны, когда от страха так хотел и не смог заплакать. В самую пору сейчас пореветь втихомолку, может быть, боль позабылась бы и на душе бы полегчало. Но слез нет и, наверное, уже никогда не будет. Петька языком зализывал ссадины, потирал ушибленные места, лежал комочком, молчал и думал. Хоть бы разок поплакать, почувствовать, как по щекам текут слезы, сжимается горло, вздрагивает голова и медленно утихает и отходит боль. Но, может, так даже к лучшему, горя никто не увидит и не посмеется. А у Петьки в душе ненависть накопится, больше зла родится, меньше жалости останется. Петька отомстит обязательно, нельзя без этого рвать отсюда.

Одни называли «холопов» и «холуев» прислугой, другие — свитой, а третьи — и вовсе дружиной. Бандиты и сволочи они все, опричники, как говаривал когда-то батька про хулиганов, а не дружина. Позднее Петька узнал, что угрозы Князя действительно опасны. Кто-то рассказал, как два новичка скорешились против Князя, дали отпор и устроили драку с ножами. До «мокрого» не дошло, но Князя они все же отмочалили. Потом оба исчезли неизвестно когда и куда. Разыскивать их не стали, никакого следствия не вели, оформили документы на побег. Все знали, что они никуда не убегали, а просто пропали. Но тогдашних «холопов» сразу же потом отправили под конвоем не то в строгий детдом, не то в колонию. В перевалочном пункте этом неразбериха. Долго тут никто не задерживается. Потому что здешнее учреждение называется детприемником. Это вроде как отстойник, сортировка для бездомников.

Петька тут недавно, как и многие, которых подобрали на станциях, ссадили с вагонов, поймали при облавах. С того дня, как Князь темный суд учинил, месяца три прошло, и неизвестно, сколько времени еще пробудет здесь Петька, пока не решат его судьбу. Отсюда посылали в разные организации запросы о батьке, но никаких ответов и известий о нем не приходило. Писем тоже никаких не поступало, хотя Петька ждал их каждый день. Нашелся бы батька, забрал к себе, и тогда бы кончилась эта дорожная, перевалочная жизнь. Но дни пробегали, складывались в недели и месяцы, а вестей никаких. Два года назад он последний раз видел батьку, и больше ничего о нем неизвестно.

Как-то Петьку вызвала к себе Валентина Прокопьевна и показала казенное письмо, где черным по белому написано было, что батька пропал без вести. Значит, жив, не убит, может, в плен взят, а может, в госпиталь попал. У многих отцы пропали без вести, но что это такое, никто толком не знал.

Он хорошо запомнил тот день, когда под вечер совсем разморенный шел из бани в спальню. Приемыши в бане больше баловались и изгалялись друг над другом, чем мылись. Петька, наоборот, долго натирался и мылился, помногу лил воды и ополаскивался, словно смывал с себя давнишнюю вшивую грязь. Под конец устал от жары, заторопился в предбанник, быстро оделся и выскочил на улицу. От зимней свежести после густого пара бани чувствовал себя полупьяным и обессиленным. Голову слегка клонило к плечу, ноги еле-еле передвигались. От лени даже рубашку не хотелось застегивать. Лицо, щеки, уши и стриженная наголо голова были пунцовыми. Кто-то поднял на смех: