— В городе тоже людей больше, чем шантрапы всякой, — авторитетно сказал Колюхов, — да только шантрапа, она сразу в глаза кидается, а человек незаметный. Вот возьми: идешь, человек окно стеклит, так ты его и не увидишь, а другой камнем в стекло запустил — сразу у всех на виду, Он, может, и фулиганит, чтоб заметней сделаться. Доброе дело тихо делается, без шума, без звона. А что толкаются, так и в деревне всегда так было: кто раньше встал, тот и штаны взял.

— Вот я и говорю ему: уедем, проживем не хуже. Вы вот, Федор Андреевич, пожили в городе, так разве вас сравнишь с кем из сычовских стариков? Вы и поговорить, и одеты вон как, и все к вам по-человечески. А у нас и на учителя всякий недоучка закричать может.

— Чего ты расплакалась? — рассердилась Анна. — Работа пыльная? Зарабатываешь мало? Погулять — так родни полсела. Управляющий свой, — приобняла она круглой рукой Катерину, как бы приглашая ее вместе взглянуть на довольного Василия, — не накричит, не обругает. На селе уважают тебя. Чего еще? А вот как в чужих людях жить, у дяди и спроси.

— В чужих несладко,— вздохнул Колюхов.

— Теперь у нас все свои. Давайте тяпнем!

— Я, Анна, не из тех, на кого кричать можно,— отвечала золовке Майя Васильевна. — Мне директор никогда грубости не посмеет сказать, не то чтобы, всякие... Вообще на человека кричать нельзя.

— Ну, так и нельзя. Как кричать не будешь, если никто ни черта делать не хочет? — загорячился Василий. — Поставь тебя на мое место, еще как закричишь! Ты на детей кричишь? Кричишь. Подумаешь — урока не выучил! А тут жатва началась, а два комбайна стоят, пахать — трактора поломаны, и никого не найдешь приставить к ним: один бюллетенит, другой заявление подал, третий просто волынит. Закричишь! При колхозе хоть судом пугали, а сейчас? Он рабочий, он на гордских равняется, сам себе хозяин!

— Сейчас, Вася, по-другому надо, — рассудительно сказал Виктор.— Как-то по-другому. Вот возьми Тольку Чувашова. Кто про него плохое что скажет? Комбайнишка у него завсегда как часики, каждая деталь — не у всякой бабы тарелки так блестят, чуть не ежегодно то медаль, то орден. А почему? Совесть у человека есть. Денежку любит? Любит. Так другому и денежку дай, он тут же пропьет ее и машинку покалечит. Не в денежке дело. Нынче Толька на партсобрании встает и просит себе второй комбайн, сынишка у меня, говорит, восьмилетку кончил, с малых лет со мной и разбирает и собирает комбайны, пусть работает, а я ответственность понесу. Инженер, понятно, против, возьми и подешь: все деньги заработать хочешь? Толька, вы ж знаете его, здоровенный, глаза цыганские, посмотрел сверху вниз, у меня денег, говорит, тебя с потрохами купить хватит, мне под снег пшеницу оставлять больно и хочу, чтоб мой сын за это же болел.

— Это чей Чувашов, Спиридонов, что ли? — спросил Колюхов.

— Спиридонов, — кивнул Виктор. — Вот и пойми!

— А дали парнишке комбайн?

— Дали, куда денешься, — сказал Василий.

— А суд что, суд — палка, — продолжал Виктор. — Палкой никого в передовики не загонишь.

— Судом меня не застращаешь, — поддакнул Петро — Ну снимешь с машины — на трактор сяду, оттуда пропрешь, в скотники пойду. Страхом не возьмешь. Вот учителя выгонят, он на ферму не отважится. А мы ко всему приучены. Верно, Катюха?

— А что! — Катерина вскинула голову, подмигнула мужу и засмеялась.

— Помню я Спиридона, работящий мужик был, — говорил Колюхов,— а из нужды все выбраться не мог: пахать — у него лошадь обезножит, то дети клади подожгут, то пчелы, он еще пчел держал, мор побьет — все через колоду. Когда он помер?

— Живо-ой! — протянул Виктор. — Копошится там у Тольки с ульями. В прошлый год фляги четыре меду продали. Пчелки у него добрые. Сам два ульишка покупал. Крепкие семейки. А то все в полеводстве мантулил. Ничего мужик. Животину каждую понимает, с землицей так на «вы»...

Колюхов одобрительно закивал головой:

— Крестьянин должон землю любить, без этого нельзя. В ранешние времена он каждый год ее три ряда вдоль и поперек истопчет, каждый комок и глазу и ноге знакомым сделается. Теперь машины, в леготку все, а уже не то. Отвыкает человек от земли. А коль отвык, коль стала она ему чужой, работать с душой его уже не заставишь. Нелюбимое оно и есть нелюбимое. Отсюда все.

— Не до любви, — сказал Петро. — Какая любовь? Нам — норму дай. Как уголь добывают или лес валят. Нормированная любовь... Вот тут про духовный рост говорили. А я скажу, вряд ли мы что приобрели в этом деле. Нечто вы были ниже нас? Я и то вот помню, выедешь в поле на лошадях пахать — праздник и праздник, аж сердце заходится от чего-то славного. А жатву возьми — тут уж и вовсе. Теперь не так. Жаворонков и тех вроде как меньше стало. Опять же на пасху или на рождество примется бабка готовиться — поневоле чуда ждешь и любишь все на земле. Какое тут ниже? Думаю, как же вам, дядя Федя, жалко всего того...

Колюхов провел ладонью кругом по лицу, заловил в нее нижнюю челюсть, усмехнулся.

— Чего жалеть-то? Жалеть нечего. Я, как меня раскулачили, стал даже лучше жить. Не сразу, конечно. Потом. И одежка появилась, и в люди выходить стали. Восемь часов работы, четырнадцать спи — не хочу. А смолоду и сколько часов в сутках-то не знал — все работа. Правду ты, "Афанасий, сказал: нельзя так человеку. Но и без работы нельзя... Как бы на сегодняшний ум, так я первым, может, в колхоз пошел, И других затянул бы. Глядишь, всем легше было бы, без перекосов. Не лодыри ведь были. Каждый в ударники вышел бы.