Я мотала головой, сбрасывая с нее землю. Ни хрена себе батальные сцены, в мирное-то время! А Борька запустил руку в подсумок к Невзгоде – она оторопело моргала – выудил третью гранату и, оторвав чеку, бросил назад, в изгиб тропы. Для профилактики. Дабы не спешили. Яркая вспышка озарила пройденный путь. Окончательно сдвинулся «чердак». Не получи я пинка под задницу, так и осталась бы замороженной, пока те сзади не разморозили...

Нашпигованный пулями Сташевич – боль в глазах; порванный в клочья Аврелий (граната шибанула под ногами); трое сподвижников – ближний наповал, двое пытались куда-то ползти... Мы перескочили через них, побежали по тропе. До предела – морального, физического, психического – оставалось рукой подать. Мы слетели с холма. Потянулись заросли тростника, карликовые ивы. Тропа конкретная, ее топтали не лоси – сектанты. Здесь они ходили к воде: на рыбалку, на гульбища, в редких случаях – помыться...

– Сюда! – сориентировался Борька, первым пропоров густую осоку.

Чуть приметная тропка – как увидел? Я свернула за ним; Турченко не отставал – стонал от боли, но исправно держал дистанцию. Господи, как долго мы бежали! Эти шуршащие заросли казались бесконечными – то мелели, то редели, то превращались в джунгли, изрытые канавами. Борька озирался – не пропадаем ли.

– Любаша, не отставай! Последняя надежда выйти замуж!

Ветерок задул в лицо. Сверкнула гладь реки! Желтая дорожка лежащего на горизонте солнца, изрытая крупной рябью, болезненно резанула по глазам. Задыхаясь, мы выбежали к пляжу и в прибрежных зарослях обнаружили наш плот, который люди Аврелия вытащили из воды.

– А ну поднажали, вольный люд! – орал Борька. – Ощути себя свободной, Дарья!

Оголодавшие по свободе, ругаясь, плача от натуги, мы вытащили плот на мелководье. Бревна скрипели, прогибались. Не принимавшего участия в спуске на воду Турченко усадили на край, оттолкнули. Поплыл, родимый... Мы с Невзгодой «припарковались» с двух сторон, предотвращая крен. Борька толкал плот, пока вода не поднялась до пояса. Тогда он забросил на настил автомат, еще раз толкнул плавучее средство, потянулся на мускулистых руках...

Мучительно медленно, невыносимо медленно хлипкое суденышко выплывало на стремнину.

– Не спать, – предостерег Липкин. – Как попрут демоны, стреляем. Нельзя им дать занять позицию – поубивают, на хрен.

– Там, в подсумке, гранаты... – прошептал, закрывая глаза, Турченко. Он совсем побелел – обескровленное лицо тряслось от боли, кровь текла из плеча уже не толчками, а струйкой, которую он пытался зажать рукой.

– Спасибо, что напомнил, – хмыкнул Борька. – Ты не шевелись, голубчик, ляг. Без тебя доиграем.

Поредевшие числом «прозревшие» ломились к реке, как лоси. Орали, подбадривали друг дружку. Уже гуляла осока, чавкала земля. Я вставила последний магазин. Эмоции улеглись – ни отчаяния, ни страха. Безраздельная усталость овладела мной и придавила плитой.

Лохматые головы уже мельтешили над травой, когда Борька швырнул гранату. Невзгода сопроводила ее сухой очередью. Грохнуло умеренно, но там, где надо. Взвыли раненые. Какой-то прибабахнутый, с рожей нетопыря, вылетел к воде, бухнулся на полусогнутые, застрочил от пуза. Сжав цевье, я прицелилась, плавно потянула спуск... Пули разлетелись по кустам, но парочка нашла героя: нетопырь рухнул навзничь и сразу всплыл, закачался. Понеслась душа на небо в скоростном лифте...

– Умница, – похвалил Борька, швыряя вторую гранату. – Ты, Дашок, не только как мужик состоялась, но и снайперское мастерство осво...

Не договорив, он повалил меня на бревна. Кусты тряхнуло.

– ...освоишь скоро, – закончил он, поднимая голову.

Тишина. Только мертвые босые...

Река повернула направо. Этот резкий изгиб играл нам на руку. Если будут гнаться, им придется отмахать дугу по тальниковым зарослям. Но погоня, кажется, выдохлась. Ни одного «иноверца» над осокой. Ни пальбы, ни криков. Только ветер по деревьям, да вода журчала на перекате...

Совместными усилиями мы перевязали Турченко – в заплечных мешках покойников с вертолета имелись бинты и стрептоцид. Спеленутый, он не стонал – тяжело сопел, порывался шутить. О том, что пуля не прошла навылет, а застряла в мышечной ткани и скоро вызовет гангрену, мы ему не говорили. Сам должен думать. Повезет, попадем в Магалай – добудем хирурга. Не добудем – будем молиться. Проводить же операцию в «военно-водных» условиях было невозможно в принципе – хотя бы по причине отсутствия ножа.

Удостоверившись, что погони нет, мы расслабились. Плот сносило по течению. Иногда оно убыстрялось – мы развивали опасную скорость, мотались по всей ширине плеса; иногда притормаживало, и мы плелись, как неживые. Усталость разливалась по телу, словно формалин. Я лежала неподвижная, равнодушная, смотрела в ночное небо, где не было ни туч, ни звезд, ни луны, и видела искаженное лицо Сташевича, спасшего своей смертью четыре никчемные жизни.

– Утром Магалай, – возвестил Борька. – Брат Владимир просветил – по реке верст тридцать с гаком.

– Гак уже проплыли... – прошептала Невзгода. – Тридцать верст осталось. Не проспать бы...

Мы опять молчали, каждый думал о своем. Я внезапно почувствовала, что наполняюсь какой-то трепетной симпатией к этим людям. Мы слишком много пережили вместе, чтобы держать друг на друга зло. Я ощутила порыв сказать им что-то доброе, распахнуть душу. Сколько можно крыситься и, даже воюя плечом к плечу, не доверять соседу?