Шрифт:
Да, да, это ее фотографию ты нашла у меня в ящике. Круглое личико с глазищами. Ревнива ты очень была, и почти всегда без причин. Тина уж к тому времени давно исчезла из моей жизни, как и Snubnose, тезка твоя. They met, they parted.
А второе письмо из роддома было таким:
25 мая 1972 г.
Дорогой котинька!
Утром я уже писала Елене Семеновне, что у меня дела в порядке — все лекарства отменили (утром еще раз дали, а после обхода — больше ничего). Детский врач тоже доволен нашей Оленькой. Теперь у меня появилось молоко (т. е. такое желтое молозиво, которое завтра-послезавтра перейдет в молоко). Оленька иногда набрасывается, как звереныш (когда я не могу — не овладела еще искусством — вставить сосок ей в ротик, зову сестру на помощь), и усердно сосет. За вчерашний день она набрала 50 г, т. е. весит 3450 г. Пуповинка у нее отпала еще вчера. В общем, если все будет в порядке, то здесь нас задерживать не станут, могут выписать на 6–7 сутки. Только бы ничего не помешало. Знаешь, котинька, если ты получил белье из прачечной, то там есть пеленка (я нашила метку), ты ее положи к моим вещам, когда придешь за мной. Это чтобы я подтянула живот, пока вместо бандажа. Еще купи коробку конфет хороших, чтобы я смогла отблагодарить врача (цветы не надо).
Вчера я попросила маму одной женщины из нашей палаты дозвониться до тебя насчет лифчика — ты, наверное, как в бреду от моих лифчиков, но без него совершенно невозможно, все время льется молоко, так хоть салфетки можно подкладывать.
Только что приносили кормить дочку — сейчас уже ела меньше, но так же жадно (в маменьку пошла). Говорят, ребятишки сосут хорошо через раз. Знаешь, сейчас уже как-то трудно сказать, на кого она похожа.
Но черная: волосы и бровки — это твое. Ротик уже без налета. Котинька, купил ли ты одеяльце тканевое розовое и капроновую ленту (3 м, тоже розовую, широкую). Бедняжка, ты замотался просто и на работе, и со мной.
И знаешь, Виталь, спроси у мамы, чья я племянница, а то получилось не очень хорошо. Кто-то сказал, что я — племянница некой Марии Федоровны, у которой сегодня защищается врач, принимавший у меня роды, и он проявил ко мне максимум внимания. Но я ему говорила, что не знаю Марии Федоровны. А он 21-го ей позвонил в 11 часов: мол, М.Ф., ваша племянница родила! Та «осерчала», т. к. никакой племянницы у нее нет. Пусть мама твоя мне напишет, через какие каналы я попала сюда, чтобы я сама разобралась.
Ужас как хочется к тебе, домой.
Были папа, с работы девочки. У меня все-все есть. Если Елене Семеновне некогда, то пусть не приходит. А если придет, то молока не надо, разве свеклу безо всего.
Ты-то там как, мой любимый, солнышко мое? Оголодал, наверно, и отощал? Копи силы!
Мы с Оленькой тебя крепко целуем и очень хотим к тебе.
Целуем.
Эта бабка, что сейчас выглядывала, чтобы посмотреть наших с соседкой мужей, страшно любопытная армянка и уже утомила весь персонал претензиями.
Курсе на втором, сидючи как-то в лаборатории телефонии — в одной руке паяльник, в другой пинцет, — услышал Виталик характерное похрюкиванье. Это его коллега, техник Коля, выражал восхищение книгой. Виталик скосил глаз — что читает? — и впервые познакомился с Винни Пухом, произведением настолько совершенным, что писать о нем добрые слова лишено смысла. Разве упомянуть о важной и многими не замеченной его черте: невыразимой печали, поднимающейся с последних страниц веселой книги, где описано прощанье Кристофера Робина с детством. А я-то, дурень, не могу распрощаться с ним по сю пору. Хожу по кругу: детство — старость — смерть — рожденье — детство — старость… А между детством и старостью была, оказывается, жизнь. Как там, в математике: включает ли отрезок крайние точки? Включает ли жизнь рождение и смерть?
Тем временем
Тем временем в жизни Виталика произошло два приятных события: во-первых, его перестал домогаться военкомат и тушинские страдания потеряли смысл, а во-вторых, он стал владельцем собственной квартиры на Преображенке — это в двадцать пять-то лет!
Квартиру тут же взяли в оборот холостые члены достославного Общества — а холостыми были они все, но через полгода аккуратному Виталику смертельно надоели вечный срач и невозможность вести упорядоченное (унылое и бессмысленное, по общему мнению) существование, и он в качестве промежуточной меры на пути к освобождению поселил у себя милую зеленоглазую приятельницу по новой работе Олю с ее свежеохмуренным мужем Сашей. В пароксизме самоотверженности Виталик спал на кухне и чувствовал себя благодетелем. Денег не хватало, постоянно хотелось есть, и во время совместной прогулки за городом они решились на преступление. Саша бросился на мимопрохожую курицу и стремительно свернул ей шею. О этот запах бульона! Птица оказалась весьма упитанной, на троих хватило, наскребли на бутылку водки.
Еще Саша с Олей познакомили его со своим приятелем Гиви, который отирался в кинокругах и хаживал на ипподром. Хоть он нанес Виталику ущерб в двадцать пять рублей, заняв их для ипподромного счастья и, естественно, не вернув, обиды Виталик не таил. Во-первых, как выяснилось, у других Гиви брал больше. Во-вторых, сымпровизировал на кухне за бутылкой «Васи с зубами» («Вазисубани», если кто не помнит) киносюжет, который Виталик нашел очень выразительным и помнит до сих пор.
Поле под низким небом. Долго шел дождь и только-только перестал. Ноги вязнут в земле, чавкают. Но надо идти, потому что дождь прекратился. Пока лило, вы с ним сидели под навесом риги. Он ел сало, хлеб, огурец. И поделился с тобой. Он курил и оставил тебе две затяжки. Но теперь пора — кончился дождь. Он забрасывает за спину перетянутый лямкой мешок и берет винтовку. Он доводит тебя до гребня холма и ставит так, что твои голова и плечи отпечатываются на фоне прояснившегося неба. Потом пятится, передергивает затвор.
Такая вот зарисовка — сорок лет прошло, а запомнилась.
Спасибо, Гиви.
Через сорок без малого лет в очередной Сашин день рождения Виталик послал ему в Париж стишок, как раз имеющий отношение к математическому определению отрезка:
Ты помнишь — вышел месяц из тумана, Убийство курицы, Господь тебя прости, И вот уже двустишье Губермана Я, не чинясь, могу произнести. Оно подходит каждому из нас — Об этом заявляю я уверенно — «А если и случится что сейчас, Никто не скажет: это преждевременно». Но что бы ни царапал злой еврей, Вовсю глумясь над немощностью тела, Давай, Сашок, держаться, и — ей-ей — Не будем торопиться с этим делом. Недавно я узнал, что смерти нет. На этом пусть кончается сонет.В сущности, сочинил это Эпикур. Мы не встречаемся со смертью, сказал он: когда мы живы — ее еще нет, когда умерли — уже нет. Хитрец!
Нет-то ее нет, а пишут всё больше о ней, о ней да о ее младшем брате — одиночестве. Да о французской маленькой смерти, награжденной псевдонимом любовь. Смерть, где жало твое?
Вот ведь странно: фраза эта встречается в Библии дважды. В Книге пророка Осии Господь призывает кару на забывший Его народ Израиля — и все же безграничен в милости Своей: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» И совсем другой смысл она обретает в Новом Завете: когда по зову трубы воскреснут мертвые, то есть тленное облечется в нетление, смертное — в бессмертие, поглощена будет смерть навеки. И Павел приводит то же место древнего текста, а для него — слова Господа. Но так и хочется понять их иначе: «Эй, смерть! Ну и где же твое жало? Эй, ад! Что пригорюнился? Слабо?» Озадаченный Виталик даже написал по этому поводу письмо живущему в Израиле автору популярных книг по загадкам и тайнам Священного Писания и своему доброму знакомому:
Дорогой Рафаил!
Обращаюсь к Вам как знатоку Библии. Споткнулся я на очень часто цитируемой фразе из Осии (13:14): «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?», повторенной Павлом в I Кор. (15:54, 55). У Павла-то вроде ясно: смерть побеждена воскресеньем и обращение к ней и к аду звучит скорее вызовом, издевкой. А у Осии слова Господа мне не раскусить: вроде сначала говорит он, что конец ждет Израиля, дескать, провинился Ефрем и проч., а потом вдруг: искуплю от смерти — и тут же ее, смерть, зовет.
Я ведь, как Вам известно, из инженеров, мне логику подавай или хотя бы объяснение нелогичности, а Вы в библейских кодах дока. Помогите — по дружбе — разобраться. Что там на иврите, может, какой другой смысл у Осии? К раввинам обращаться не хочу, они мне мозги запудрят.
Ваш всегда
Виталий ЗатуловскийОтвет не заставил себя ждать.
Дорогой Виталий!
Вот мое понимание. Весь кусок книги Осии, начиная с 7-й главы, посвящен гневным речам Бога, который обвиняет Эфраима (он же Ефрем) в самом страшном преступлении против Себя — в идолопоклонстве (поклонении Ваалу). На протяжении шести глав, вплоть до интересующей Вас гл. 13-й, тянутся весьма поэтически изображенные угрозы: Эфраим исчезнет, как «утреннее облако, как мякина с гумна, как дым из дымохода», «Я буду для него, как леопард, как медведица, лишенная детенышей, как львица», «муки роженицы постигнут его», ибо он «сын неразумный». Затем наступает переход к 14-му стиху, и тут в синодальном переводе происходит некий сбой: Бог как будто внезапно меняет Свои намерения, потому что Он вдруг говорит, как Вы и процитировали: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их». И далее, в полном соответствии с таким прочтением текста, синодальные переводчики строят следующую строку в интонации некой насмешки Бога над бессильными потугами ада и смерти: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Мол, ну что, чья взяла?!
Такое прочтение резко противоречит всему предыдущему потоку обвинений и угроз и поэтому неизбежно порождает вопросы. В одном комментарии только вчера я нашел такое признание: «Смысл этих стихов не вполне понятен». Так что Вы не одиноки. Мне кажется, что 14-й стих правильней читать как естественное продолжение предыдущих обвинений и угроз, и я нашел такое прочтение у Давида Иосифона, переводчика куда более косноязычного, чем синодальные, но зато более близкого к тексту. Он перевел первые две строки 14-го стиха не в утвердительной, а в вопросительной интонации: «Избавить ли Мне их от ада, спасти ли Мне их от смерти?» В том смысле, что должен ли Он вообще спасать Эфраима после того, как тот изменил Богу? Доведись мне переводить это место, я сделал бы интонацию не просто вопросительной, а гневно-насмешливой, почти издевательской: «Мне ли избавлять их от ада? Мне ли спасать их от смерти?» Тогда становится понятным, как следует читать две следующие строки: не как насмешку над бессильными потугами ада и смерти, а, напротив, как призыв к ним: где вы? что медлите? придите быстрее! покарайте этих отступников, этих идолопоклонников! Поэтому я думаю, что перевод этих строк у Иосифона: «Где чума твоя, смерть? Где мор твой, преисподняя?» — более точен, чем вышеприведенный синодальный. В сочетании с иосифоновским же переводом первых двух строк вторые две звучат как прямой призыв к аду и смерти: Я и не подумаю спасать их от вас, ну-ка, побыстрее косите этот народ чумой и мором! И тогда очень естественным становится завершение этого стиха у Иосифона: «Скроется от глаз Моих раскаянье (в том)». В синодальном переводе это завершение звучит почти так же: «Раскаяния в том не будет у Меня», — но беда в том, что в синодальном переводе оно все окончательно запутывает: в чем именно у Бога не будет раскаянья? В том, что он спас Эфраима от ада и смерти? Но это нелепо — почему Он должен раскаиваться в добром поступке? В прочтении же Иосифона все вполне логично: спасать их Я НЕ буду, смерть и ад Я ПРИЗЫВАЮ и в том НЕ раскаюсь.
Выходит, что те же слова Осии в послании Павла имеют прямо противоположный смысл, и я не исключаю, что такое перевернутое использование Павлом текста Осии для СВОИХ целей сбило с толку и синодальных переводчиков — они пошли за Павлом и против Библии.
Убедительно ли все это на Ваш взгляд?
Как всегда Ваш
Рафаил