Удивительное дело: как ни трудно было тогда ездить даже без вещей, мама везла с собой то, чем дорожила и не могла оставить, даже когда у нее не хватало сил. Дорогие сердцу вещи…

А что же моя Мадонна, заменявшая мне икону, — где она? Осталась в Москве, сохранилась у сестры. Но моей «иконой» уже не была. Я перестала молиться… Именно тут, в Киеве, я отстала от своей детской веры, и надолго. Не знаю, чем объяснить это. Возможно, жизнь тех лет была чересчур неспокойна, переменчива, пестра. Всё время что-то случалось и требовало действий. Менялись обстоятельства, менялось жилье. Было нелегко, порой несносно, но занимательно, как в театре. В театре, где ты одновременно актер и зритель.

А может, просто наступал иной возраст и отрочество требовало самостоятельного определения своего взгляда на мир?

Мы вернулись домой в Москву осенью 1921 года. Дома, правда, у нас не было, но Москва все равно ощущалась домом. Нас приняли в семье Леонтия Ивановича Радченко. У них прижилась сестра Людмила — ее мы и утеснили. Там, в Брюсовском переулке, мы прожили, вероятно, месяца два или три. Мама определила меня в хорошую школу. А я сама, тайком от мамы, поступила в балетные классы Нелидовой (вскоре, правда, пришлось признаться — надо было платить). Одна дорога, утренняя, — на Арбат, другая, вечерняя, через день, — на Страстной бульвар.

Отец появился в нашей жизни, может, через полгода — в 1922-м, когда мы уже переехали на Плющиху (мама получила по ордеру жилплощадь в коммунальной квартире).

Отец поселился у Никитских ворот. Как я уже говорила, Сергей Петрович Мельгунов, покидая Россию, просил отца хранить его квартиру со всей обстановкой и редакционным имуществом. Что мог увезти с собой Мельгунов? Изгоняемым разрешено было взять две-три смены белья, два костюма, два пальто. А вот труды их, кажется, вывозу не подлежали — ни рукописи, ни книги. У Сергея Петровича оставались неизданные работы и картотеки собранных материалов. Всё было потом конфисковано. А картотека персоналий для Словаря революционных деятелей была изъята еще при обыске и приобщена к делу. Она вызвала подозрение у следователей — не списки ли это на уничтожение большевиков?

В мельгуновской квартире — № 25, в доме № 9/2 на углу Спиридоньевки и Гранатного переулка, еще долгие годы носившем имя первого владельца, купца Армянского, — в этом доме, получившем прозвище «утюг», встретились мы с отцом после трехлетней разлуки.

Отец с мельгуновским наследием теснился в трех комнатах семикомнатной квартиры, остальные уже были заселены по ордерам.

В большой угловой комнате с окнами на три части света находился кабинет Сергея Петровича. Красивый письменный стол со множеством разных ящиков и ящичков. Серо-зеленое сукно стола сочеталось с занавесями зеленого шелка на окнах, с плюшевой обивкой дивана и кресел. На столе массивный письменный прибор — мрамор и бронза. Во всех трех комнатах стояли книжные «американские», из стекла, шкафы, а также шкафы-бюро с плоскими выдвижными ящиками для хранения рукописей, сверху донизу закрывающиеся деревянными жалюзи. На полках — словари, справочные издания, энциклопедии на русском и иностранных языках, и повсюду штабелями — комплекты журнала «Голос минувшего». Были здесь и прекрасные иллюстрированные издания, например «Столица и усадьба», монографии о художниках, которые я листала, приходя в гости к отцу. Всё здесь доставляло мне удовольствие: непривычная красота, интеллигентный дух квартиры, множество загадочных предметов — длинные костяные ножи, маленькие ножички вроде кинжалов, печатки, медные весы с гирьками, лампы с зелеными козырьками — всё это меня занимало и удивляло. Я часто бывала у отца.

Может, потому, что мы давно не виделись, в эту встречу отец как-то особенно ярко запомнился мне, очень зримо и живо. Так запоминаются увиденные впервые. Он был красив, бодр, даже весел и очень походил на свою фотографию, присланную мне то ли из Швеции по дороге в Россию, то ли из Петрограда. Он сидит в кресле — нарядный, изящный. Он радостен и доволен: весь светится, готовый к улыбке. Таким он был, отдыхая и возрождаясь после тюрьмы и угрозы смерти.

Отца надо было принять и полюбить заново — я отвыкла от него. Если не считать короткой встречи в 18-м году, мы были в разлуке семь лет. Когда я была маленькая, я любила его горячо, как и он меня. Но это было давно. Теперь мы знакомились вновь. И общение наше — содержание и стиль его — должно было измениться. Мы постепенно притирались друг к другу, осторожно обходили прошлое — в нем осталось много огорчений, обид.

Отец не знал, как обращаться с дочерью-подростком. У нас установился легкий, шутливый тон, что вполне соответствовало моей живости, веселому нраву, склонности к разным проделкам. Должно быть, я тоже отдыхала от нелегкой киевской жизни.

Постепенно мы сдружились, но полной сердечной открытости не получилось.

Отец бывал у нас на Плющихе. У них с мамой были добрые отношения, они вели долгие дружеские беседы. Под их разговоры я делала уроки в своей комнате. Иногда отец помогал по хозяйству: например, колол дрова для печки-буржуйки — отопление еще не работало. Мы выходили во двор — он работал топором, я подбирала полешки. Однажды мы встретили во дворе маленькую робкую женщину за тем же делом. Оказалось — сослуживица папы по Наркомздраву. Она едва справлялась с этой работой; отец ей помог и донес корзину с дровишками до квартиры, на этаж выше нашего. Это была судьба! Там он познакомился с сестрой Татьяны Андреевны — Ольгой, молодой изящной женщиной, чертами лица похожей на японку. Так началась его последняя любовь. Через год они поженились.

Новая жизнь отца проходила уже в других декорациях: его переселили этажом ниже, в такую же квартиру, в такую же комнату, как кабинет Мельгунова. Отцу разрешили взять оттуда письменный стол, диван и кресло-качалку.

Менялись декорации — менялся с годами и отец: погасла его общественная энергия, утрачивались постепенно легкость и барственность облика.

Не один год длилось возвращение отца на родину. Оно длилось столько времени, сколько нужно было, чтобы умерить в себе порывы к сопротивлению, пригасить надежду на спасение России и покориться советской действительности. Он вернулся в другую страну, где жил, замкнувшись в повседневном существовании, в семейном гнездышке, которое сумела свить его молодая жена. Она принесла отцу тихое счастье и отдых от прошлых бурь.

Прошло много лет — не стало отца, похоронила я маму, погиб на войне муж… Мы прощаемся в 1967 году с домом в Гранатном, с которым так много связано. В новой квартире с низкими потолками мало места. Папин письменный стол я отдала в Музей Пушкина, где работала. А вот качалка… Мельгуновская качалка осталась в пустой комнате, в кабинете старой барской квартиры.

Печальная картина и поныне бередит мне душу: зачем бросила качалку. Чувствую свою вину — в ней любил сидеть, покачиваясь, отец, с нею любили играть мои дети. А как бы хорошо мне, старой, отдыхать в легком ее колыхании.