С родной семьей отца познакомилась я по фотографиям из альбома, доставшегося мне от тетушки, Натальи Николаевны, после ее смерти в 1950 году.

На первом, «кабинетном» снимке в альбоме — Николай Васильевич в возрасте двадцати четырех — двадцати пяти лет. Свежесть молодости проступает и в очерке лица, и в негустой еще бороде, и в ясности глаз. Вид у молодого учителя строгий — может, перед объективом он старается выглядеть таким. Думаю, что этот снимок по обычаям того времени был приурочен к женитьбе. Парного портрета с бабушкой нет, девичья фотография Шурочки Троицкой есть только в маленьком формате визитки. В Нижнем родились у них первые дети; Владимир был вторым сыном, он появился на свет в 1876 году, через три года после брата Николая. Следующей была дочь Наташа. С ними и снята Александра Степановна, и «кабинетная» фотография следует в альбоме за портретом деда. Мать сидит на кресле, она прижимает к себе годовалую дочку, у ее ног, прислонившись головкой к коленям, расположился трехлетний Володя, а на стуле, придвинутом к столику, самостоятельно, как большой, сидит шестилетний Коля. Снимок этот, как и портрет деда, сделан в «Художественной фотографии» Карелина перед отъездом в город Белый Смоленской губернии, где Николаю Васильевичу предложено было место директора прогимназии (по-нынешнему — неполной средней школы). Семья быстро прибавлялась, деду надо было думать о средствах, о более дешевой жизни и о здоровых условиях для детей. Всё это было в глухой провинции. Переезд состоялся в 1879 году.

Первые воспоминания о детстве, или, скажем, первые «картинки» из жизни в Нижнем Новгороде, а затем уже и описание жизни в Белом сохранились в записках отца. За них он взялся в 1928 году после смерти брата Николая, которого очень любил. Писал папа в большой «амбарной» книге, писал легко, сразу начисто, почти без поправок, своим красивым, четким почерком. В этих страницах больше всего — о дружбе с братом, немного о матери, о ее мягкости и доброте. Эти черты моей бабушки отмечал также В. В. Розанов. В дарственной на фотокарточке своей жены Варвары Дмитриевны с дочерьми то же теплое чувство благодарности и подпись: «От искренне любящего В. Розанова (1898 г.)».

Привожу полностью текст папиных записок.

«Детство.

Я родился в Нижнем Новгороде в 1876 году, 2 марта по ст. стилю.

Мое первое воспоминание рисует такую картинку. В комнате полумрак. Горит лампада или ночник. Я лежу в кровати почти голенький. За ширмами спит няня. Мой старший брат Коля спит в соседней кровати, но его не видно, потому что кровать с барьером из доски. Но я знаю наверное, что Коля там спит и должен бы проснуться, но не просыпается. Мне скучно ждать, и, в надежде привлечь внимание и сочувствие няни, я говорю медленно, нараспев:

— Я уми-ла-ю…

Никто не отвечает. Я повторяю погромче. Опять молчание. Я повторяю еще и еще громче и, наконец, непрерывно громко полупою, полукричу:

— Я умила-а-а-ю! Я умилаю!

Раздается скрип кровати. Старуха няня надевает туфли, подходит к моей кроватке, молча поворачивает меня на живот и звонко шлепает несколько раз. Шлепки обжигают, я вскрикиваю от боли и лезу под подушку. Няня уходит за ширму. Несколько секунд тишины. Потом раздается ее легкий храп, и я тотчас же в ответ затягиваю, но робко и осторожно:

— Я умила-а-а-ю…

Другая картинка. Жаркий летний день. Мы идем по горе: мы — это няня, Коля, еще какая-то женщина и я. Невероятно жарко, хочется пить. Должно быть, я капризничаю, потому что Коля с убеждением говорит мне: „Вот посмотришь — тебя посадят в яму и дадут тебе лимон, кислый-прекислый“. „Ямы“ я побаиваюсь, потому что в Нижнем перед этими „ямами“ на лотках всегда много лимонов, и я знаю, что лимоны очень кислы, и твердо верю, что если детей сажают за капризы в „ямы“, им приходится есть одни лимоны. Раз Коля говорит, то он уж знает. Я иду молча и смотрю вдаль на Волгу, где бежит пароход и откуда так хорошо пахнет водой. Няня сажает меня к себе за спину, откуда вид на Волгу еще лучше, и мы идем дальше. Вдруг я заявляю:

— Няня, я устал и озяб.

Другая женщина хохочет: на такой-то жаре озяб и устал, когда тебя несут!

Но я повторяю совершенно спокойно:

— Няня, я устал и озяб.

Няня нисколько не сердится. Она спускает меня на землю и расстегивает штанишки. В стороне от тропинки я делаю что нужно и возвращаюсь, бросив взгляд презрения на спутницу няни: она не понимает, что хорошие мальчики никогда не говорят, что им надо пи-пи, а говорят: „Я устал и озяб“. Это все понимают.

Третья картинка, которая, может быть, была раньше первых двух, потому что она бледнее. Я сижу один в кровати раздетый, хлопаю в ладоши и повторяю немного нараспев: „Вититюли на печи! Вититюли на печи!“ Что это значит, я не знаю. Но мне очень весело. Приехал доктор Штюрмер, но я его совсем уже не боюсь: привык — он ездит каждый день. Он входит в комнату вместе с мамой,

и я еще пуще хлопаю в ладоши, подпрыгиваю и кричу: „Вититюли на печи!“ Мама и доктор принимают мои аплодисменты на свой счет и улыбаются, но аплодисменты на самом деле относятся не к ним, а к Коле, который спрятался от доктора и мамы под кроватью. И доктор, и мама хвалят меня за то, что я молодец. Этого я тоже не понимаю, потому что молодец не я, а Коля, но они этого не знают. Вдруг доктор что-то роняет на пол, потом нагибается и вытаскивает из-под кровати за ногу Колю. Коля красный, и у него слезы на глазах. Мать всплескивает руками, а он вскакивает и убегает.

У меня была скарлатина.

Сохранилась фотография того времени: мать с тремя старшими детьми. Старше меня — Коля, младше — сестра Наташа, которую мать держит на руках. Коля снят прилизанным мальчиком, сидящим на стуле вполне comme il faut, я — на скамеечке у ног мамы, прислонившись к ее ноге, волосы растрепаны, глаза полузакрыты от скуки. В каждой складке рубашки виден трехлетний неженка. Помню еще, что Коля звал меня Лялька и любил показывать на мне, как нужно бить противника. Эти опыты я принимал с флегматичным спокойствием, как потом рассказывала мне мама, и только иногда останавливал увлекавшегося Колю: „Ну ты, блат, потише, а то я тоже тлахну“.