И опять пошли куда-то ноги в темноте и дождевом шуме…

Когда тропинка раздвоилась и Антонина взяла вправо, где было шире, она подумала вдруг, что, может быть, идет не назад, а куда-то еще глубже в топь, но тропинка раздвигалась с каждым шагом, и кусты уже не били по ногам. Значит, здесь ходили много и часто, может быть, вот теперь, несколько минут назад, кто-нибудь прошел и идет впереди.

— А-а! — крикнула Антонина.

Пошла быстрее, спотыкаясь о корни и кочки.

Дождь все лил, точно небо опрокинулось на землю, или от неба к земле протянулись и повисли водяные мосты.

— А-а! — крикнула еще раз Антонина.

Почудилось, что где-то далеко залаяла собака. Этот лай отдался в глазах, будто зажженная в темноте спичка: сверкнуло что-то. Стало теплей.

Опять крикнула, и опять где-то далеко сверкнул лай.

Ночь кругом была густая, темная, мокрая, точно это была не ночь, а сама топь, поднявшаяся вместе со своим дном, оторвавшись от лесных глубин.

Лай собаки был отрывистый, далекий: одно небольшое понятное в непонятном большом.

Антонина шла долго; ноги все деревенели, тяжелели, болели в коленях. Уже и дождь ослабел, только плотная густая сырость, повиснув в темноте, тащилась рядом.

И вдруг совсем близко короткий лай, и ее стало видно, старую большую белесую собаку с кудлатой шерстью, видно потому, что шла узкая полоса желтого света сквозь черные стволы и разбивалась на ее морде.

Она мирно обнюхала мокрый полушубок и пошла вперед, а впереди из неплотно притворенной двери и щелей в стенах дымного сарая вырывались светлые косяки.

Антонина постояла у двери, оглянулась кругом. Тьма и сырость толкали дальше, к людям, спавшим в сарае. Видно было в дверь, как спали на низких нарах и горела жестяная лампа посередине на толстом столбе. Около сарая встали высокие черные кучи. Антонина присмотрелась и вспомнила, что это торф, что все это место — торфяная резка верстах в десяти от Милюкова… значит, в сарае спала артель.

Собака ушла куда-то, стало пусто. Антонина нажала на дверь и вошла. Не она вошла: топь сгустилась сзади и втолкнула ее, ударившись ей в плечи.

Клокотало хриплое дыхание спящих. Дальние были видны плохо, мутно, но ярки были ближние; один чернобородый, с запрокинутой головой и открытым ртом, с вылезшими из-под армяка пыльными голыми ногами; другой за ним — молодой, безусый, под порванным тулупом, пестрым от заплат. Еще дальше лежал огромный с кучей спутанных волос: дыбилась от дыхания широкая спина, обтянутая красной рубахой, и далеко выступала черная нога, придавив мокрый опорок.

Всех около тридцати, и все спали.

Днем они стояли по колена в холодной лесной воде, резали торф, ругались, проклинали болото, нужду, артельщика, хозяина, на которого они работали, тех людей, которым будет когда-то тепло оттого, что холодно теперь им.

А ночью спали вповалку тяжелым сном.

Антонина ждала, что вот кто-нибудь проснется и скажет.

В чуть отворенную дверь видна была ночь, как плотная стена, и утихающий дождь шумел по крыше.

Мокрый полушубок давил плечи, от платка больно было голове. Хотелось спать. Завидно было, что все кругом спали, а она стоит. Оглянулась кругом, увидела влево от двери узенькую скамейку и хотела сесть, но скамейка была неровная, со сломанной ножкой, подпертая чурбаком посредине, и когда опустилась на край Антонина, то другой край приподнялся и задел ножкой стоявшее под ним пустое звучное ведро. Антонина вздрогнула и вскочила, чтобы уйти так же незаметно, как пришла, но проснулся черный, лежавший ближе всех, и поднял голову.

Свет от лампы мелькнул в мутных белках, глаза расширились, округлились, втянули в себя незнакомое и встревожились.

Антонина почувствовала, как она пристыла к полу, хотела что-то сказать и онемела.

Черный сбросил с себя армяк, сел, сдвинул со лба волосы.

— Баба!.. Зачем баба?.

Голос был отрывистый и глухой, как лай. Белая рубашка; расстегнутый ворот.

— Баба!.

Он оглядел сарай, полосу ночи в дверях, полушубок и узелок в руке и догадался.

— Заблудилась, — шепнула ему Антонина.

Но он уже встал во весь рост, метнулся перед ней босой и притворил зачем-то двери.

Глаза у него были, как у той зеленой головы, виденной так давно, — недавно.

— Ай! — крикнула она во весь голос, не помня себя от страха.

И сразу зашевелились все, закопошились, сбрасывая спросонья лохмотья, пропитанные тиной. Отовсюду протянулись головы; кто-то поднялся.

Кто-то спросил:

— Кто это?

Кто-то ответил:

— Баба!.

— Чья баба?.

— Где баба?