Стукнул вдруг кто-то дверью из кухни — должно быть, кухарка. Кашлянул… Поднялась одна кошка, посмотрела жмурыми глазами, потянулась, задрала хвост, прыгнула на пол. Точно мяч упал. За ней другая — Милка, Мурка — нельзя было различить: все были белые, ленивые, с сонными глазами.

Руки его тяжелеют вдруг — невозможно поднять. Что-то поднялось в мозгу холодное, как сталь на морозе, и захотелось на улицу и чтобы иней падал с деревьев.

Встал со стула.

Голова ее пришлась вровень с его плечом. Кофточка на ней была широкая; она расплескалась в ней, как в ванне. Будет сидеть в ней год, два, десять лет… Три кошки будут спать на диване: Мурка, Милка и Мунька…

А те, на улицах, все ходят, ищут… все новые, веселые, без будущего, без прошлого — один вечер…

— И каблуки у них стоптаны внутрь… — говорит он вслух и потом повторяет, точно читает стих: — И — каблуки — у них стоптаны внутрь…

У Лидочки растерянное лицо. Что-то было натянуто, но вдруг оборвалось, и нельзя найти концов, чтобы завязать снова.

— За то, что вы жалеете меня, — благодарен, — говорит, улыбаясь, Бабаев. — Совет ваш выполню, женюсь… э, что там! — И добавляет тихо: — На одной из тех… с каблуками…

Хочется ему рассмеяться, чтобы это было еще обидней, но он уже не знает, зачем.

Две Милки трутся около ног и мурлычут.

— Так зачем же вы шляетесь сюда, зачем? — визгливо вскрикивает Лидочка.

«Как торговка!» — думает Бабаев.

Он ждал этого, и ему приятно, что она кричит. На лоб ее выбились еще какие-то ненужные, незавитые пряди, от этого у нее совсем семейный встрепанный вид.

Вытягивается перед глазами длинная улица с желтыми фонарями; деревья над головой синие, цвета индиго; с них падает иней то хлопьями, то мелкими тонкими кристалликами, точно сетка мреет. Чувствуется густой пахучий воздух — свежий, льдистый.

— Шлялись… торчали… Делали скучные мины!.. Зачем таскались? — кричит Лидочка.

Он курит и старается выпускать дым так, чтобы закрыть ее лицо. Но оно проступает — красное, пухлое, жалкое.

— Пили… ели… Слушали, как я играю!.. Зачем слушали? — в тон ей кричит Бабаев.

Из кухни слышно, как жарится и шипит лук. Две кошки улеглись на ковре и играют; одна все хочет схватить другую за кончик хвоста и не может. Третья заботливо моет морду лапкой: гости.

У протертого дивана, большого шкафа и зеркала есть тоже какая-то своя тихая жизнь, должно быть, вся из мутных воспоминаний, как у очень старых людей. А кресла в чехлах даже похожи на смирных старушек, у которых на головах белые чепчики и на плечах шали.

Он бросает папиросу и идет одеваться. Ему кажется, что где-то около должно стоять ведро с помоями, и в полутьме прихожей можно наткнуться на него, свалить, разлить по полу. Окружил противный запах жареного лука.

— Ужинать не останетесь? — спрашивает Лидочка.

Он глядит улыбаясь: ему странно, что у нее такой озабоченный, домовитый вид.

Но она выходит за ним к двери и шепчет:

— Милый… Хороший! Вы не сердитесь? Вы никому не скажете? Вы придете?

Рука ее, такая горячая, мягкая, так долго не хочет выпускать его руку — и опять те же просящие, стыдливые блестки в карих глазах, и скромны и далеки кружевные нашивки над грудью.

Снег падал и застывал на земле. Шаги пели. Бабаев слушал их, вдыхал холод, думал о том, что есть в его душе одно могучее, и это могучее — жадность… Припасть сразу ко всем ключам жизни и выпить… Жизнь! Проносилась она звучная, сверкающая, знойная, с бездонными провалами восторга и страдания, с падениями и подъемами… где проносилась?

Тянулась из-под ног вперед и назад улица, мутная вблизи, черная вдали, проколотая насквозь фонарями, а там, за улицей, лежало снежное поле. Тихо было здесь, около, а там еще тише, впереди и сзади.

Собор пустынности вырос и закруглился со всех сторон. Лидочка Канелли мелькнула с распущенной прядкой волос — мелькнула, как стена, и пропала.

У невысоких домов был стерегущий вид, как у старых мышеловок. Были они пятнисты от снега, и оттого, что были пятнисты, казались еще подлее и гаже. Кое-где сочился желтенький свет из щелей ставней.

Тявкнула собачонка, точно вздрогнула, испугавшись. Вышел из-за угла ночной сторож в высоком тулупе. Черная, очень скучная, длинная тень от него поползла, как змея, через улицу в кучу тесных домов спрятаться там от беспокойного света фонаря. Сторож посмотрел на Бабаева одним, чуть видным сквозь воротник тулупа, скользящим глазом. Бабаев чуть посмотрел на сторожа и прошел мимо, только почему-то более четко и звонко взял шаг и поднял голову.

Снежная сетка реяла и плыла впереди. Вырываясь из темноты, снежинки тоскливо кружились, как слепые мотыльки, около огоньков улицы, и было страшно Бабаеву, что чего-то нет, нет и нет…

Последний домишко улицы, темный, с насупленной камышовой крышей, был особенно выпукло ясен, потому что был одинок. За ним серело поле.

Стало видно вдруг, что есть в небе луна, за каким-то мутным руном облаков, оконченная, навеки притянутая к земле луна, остановилась, как испуганный глаз, и светит.