Ребенок был крикливый, болезненный и по ночам не давал спать, а ночи подошли короткие и трудные: убирали хлеб.

Просыпаясь от его крика, Антонина ясно начинала ощущать, что он не нужен ни ей и никому теперь и не будет нужен после, что он ей противен, что он даже не ее, потому что она ждала не такого.

Спали в риге, так как в избе было душно. И, просыпаясь под крики ребенка, Антонина видела, как на широких воротах риги, подбеленных луной, мелькали уродливые лесные тени и смеялись.

Слышалось тяжелое сопенье спящей свекрови справа и тихо ползущий по земле крадущийся шепот Дениса:

— Максимка, разве он умеет?.. Сопляк! Куды ему?.. Эх, закатили бы такую девку — загляденье!.

Антонина еле видела его в темноте, но он представлялся ей ярко — нескладный, всегда полупьяный, с мочалистой светлой бородой, с незакрытыми, видными насквозь, смеющимися глазами.

— Скажу! — угрожающе шептала она, подымаясь.

— Ну-ну-ну… лежи знай… Я ничего, ведь… так… — полз ей в ответ беспокойный шепот Дениса.

Отвернувшись, он начинал храпеть и засыпал и стонал во сне.

В проточном пруде за огородами, надсаживаясь, квакали лягушки, и жевала на дворе лошадь, фыркая длинными губами.

Антонина мерила пятно каждый день узкой каемкой рукава и все ошибалась; то ей казалось, что оно растет больше и спускается на правый глаз, то казалось, что оно сбегается к уху и светлеет.

На пятой неделе по маленькому тельцу пошли нарывы, большие и яркие и, должно быть, болезненные, потому что девочка кричала, почти не умолкая.

Антонина выбилась из сил. Она вся ушла в немое, крикливое, неизвестное ей существо, ушла испуганными глазами, боясь дотронуться; стала прозрачной и чуткой, вздрагивающей и требующей ответа.

— Это ничего: дурная кровь выходит, — говорили бабы…

Загорелось Милюково ранним утром. Неверный излучистый свет взбирался на серое небо, бледный и тихий, а ему навстречу с земли тигровыми бросками кидалось уверенное в себе кровавое пламя, веселое, как пирующий бог.

Отодвинулся и почернел лес, и нахмурилось небо.

Дул в это время свежий, только что проснувшийся ветер и раздувал огонь, как меха большой ярко-красной гармоники.

Будто застучал град по крышам, залаяли собаки сразу во всех концах, жалобно замычали коровы, закудахтали куры. Темная земная сила проснулась и подняла людей, и в двойном свете — бледном и пугливом от зари и в непривычном дерзком и рубиновом от огня — люди засновали кругом растерянными крикливыми тенями. Их тела расплывались в дыму, а крики раздирались в бессильные клочья рычаньем пламени, жрущего на виду у всех толстые бревна изб, как прутья, и одонья только что собранного хлеба, как пучки соломы.

С больших серых ветел, ободранных и корявых, кисло глядели грачиные гнезда. Огонь долго целился в них колеблющимися зубами, наконец, захватил и завыл от радости и заплясал в серой листве, как красный паяц, подбрасывая гнезда, как шапки.

Вверху метались голуби молчаливыми тенями, и еще выше галочьи стаи стучали хлопотливыми криками в воздух, точно сколачивали для крепости отлетающие облака дыма костяными гвоздями.

Стоял кто-то невидный в огне и метко бросал вперед головнями в новые избы и новые риги, и они вспыхивали дружно, наперебой, точно бились об заклад, кто скорей. Дым уже закутал небо, клубистый и черный, как огромная овчина. Нагрелся воздух. Устали звонить в набат на монументальной колокольне и бросили. С грохотом, точно выстрелили из пушки, упала наземь железная крыша на доме лавочника Кузьмы Чехвостого. Пожарную трубу сломали. Дребезжа, проскакивали сквозь толпу плещущие бочки с водой, и метался вслед за ними, безнадежно махая руками, сотский Денис с закопченной медяшкой на груди.

Гнали за околицу ревущих коров; взбесившиеся лошади с кровавыми глазами мчались по улице, топча вынесенный скарб. Исступленно визжали свиньи, блеяли, точно плакали, овцы.

Когда желтое далекое солнце, хрустально хрупкое и звенящее, брызнуло игольчатыми лучами и глянуло вниз с посиневшего неба, на него снизу узко глядело, бесстыдно смеялось и плясало на развалинах другое, земное солнце, гогочущее и оголенное, точно растрепанная пьяная баба в красном кумаче, загулявшая на свадьбе.

Оно катилось, руки в боки, широкой полосой, охватив более ста изб, более ста риг, ломая ребра потолков и стен, размахивая в воздухе снопами соломы, как оранжевыми платками с черной каймой.

Стояли и глядели люди.

Из общего шума огня и гула голосов изредка вырывались односложные бабьи вскрики:

— Матрешка занялась!

— Яшка-кузнец занялси!

— Глянь-ка, глянь-ка, — Лукерья занялась!

— Ягодки!.. Страсти-то какие!.

Крестились; влажно всхлипывали; утешали.

У мужиков были лохматые волосы и отупелые глаза.

— Хлеб сгорел, — ведь это что?

— Под итог теперь нищие…

— Нищие и есть… и боле никаких…

— Кабы хлеб был, промаялись как-никак, а теперь шабаш.