— Боже сохрани!.. Посмотрели бы вы на холерных, как у них меняются лица!.. Одни скулы да нос!.. А это — ничуть не изменилось…

— К Мочалову послали? — спросила Ольга Михайловна.

— К Мочалову.

И он пошел переодеться.

За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.

Когда, переодетый, он вышел из своей спальни, она встретила его искательными словами:

— Грудка теплая… и животик… только ноги холодные.

— Бутылки лежат? — спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: — Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!

И добавил еще:

— Залило, конечно, весь погреб… Там что стояло?

Она долго думала и сказала:

— Много…

И тут же:

— А Шура бегом побежала?

— Бегом.

— Значит, скоро должна прийти.

И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.

Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.

— А Мочалов? — спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.

— Он сказал, что ему незачем идти… Спросил: — Сиделка есть? — Я сказала: — Есть. — И пусть, говорит, что делала, то и делает… Если есть еще камфара, то камфару…

— Есть еще камфара, сестрица?

— Две ампулы.

— Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?

— Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!

— Что же, что дождь? Девочка должна, значит, умереть, потому что дождь?

— Не потому, что дождь, а потому, что смерть! — медленно сказал Максим Николаевич. — Это не болезнь к нам пришла, а она сама — ее величество Смерть!.. Переоденьте, пожалуйста, Шуру во что-нибудь, Ольга Михайловна, а то и она заболеет… И покормить ее надо…

Ольга Михайловна помогла сиделке сделать инъекцию и только тогда пошла в кладовку найти что-нибудь Шуре, а Максим Николаевич сказал сиделке:

— Она умерла… и давно уж… Именно тогда, когда меня позвали с террасы… Вы делаете инъекцию мертвой!

Сиделка пожала плечом и ответила:

— Что же делать?.. Ведь нельзя же сказать этого матери!.. В каждом доме теперь свой покойник… Разве же у меня точно так же не умер муж от сыпняка?.. Умер два месяца назад… И меня даже при этом не было, — я ездила до своей мамы в Золотоношу!..

Максим Николаевич вгляделся в ее молодое, но древнего письма лицо, — показалось на момент, что ей уже много-много лет, что миллионы смертей прошли перед ее глазами… и он махнул рукой и сказал:

— Все умрем…

Посмотрел долго и пристально на мертвую Мушку и пошел доить.

Ливень кончился, и вновь расцвело небо, а тучи схлынули на море, верст за двадцать.

Земля под солнцем была как ребенок после купанья: она явно улыбалась всюду.

— Посмотрите, — сказала Ольга Михайловна, когда Максим Николаевич шел с ведром, — Мура закрыла глаза сама, и она улыбается.

— Это значит… значит, что она уж не страдает больше, — ответил Максим Николаевич.

— Я послала Шуру за Шварцманом… Теперь уж нет дождя… и теперь он свободен… Я думаю, он придет.

— Может быть, и придет, — оглянул горы и небо Максим Николаевич. — Теперь хорошо пройтись, у кого крепкая обувь… После грозы в воздухе много озону…

Он процедил молоко, выгнал Женьку пастись, вошел в комнату Мушки и увидел: глаза закрыты, как у сонной, и легкая улыбка, как у заснувших навеки.

Максим Николаевич прикусил губы и вышел.

Выходя, он слышал, как спросила у сиделки Ольга Михайловна:

— Камфара есть еще?

И как та ответила:

— Только одна ампула.

В последний раз Шварцман.

Он опять подымался позади Шуры, сняв кепку и вытирая голову платком.

Вздувшаяся от ливня речка, впадавшая около пристани в море, на целую версту в ширину загрязнила морскую синь тем, что принесла из горных лесов: глиной, валежником, желтыми листьями… И как раз от края грязной полосы этой круто взвилась радуга, полноцветная необычайно, а за нею другая — слабее и нежнее, как отражение первой в зеркале неба… а еще дальше третья — чуть намечалась.