Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, — все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.

И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:

— Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!

Шварцман шел к радугам спиною и не видал их, и только одно слово понял:

— Умерла?.. Уже?

Сделал страдающие глаза и остановился.

— Впрочем, Ольга Михайловна думает, что жива еще… Вы все-таки зайдите, пожалуйста…

И опять пошли вместе, и, продолжая думать о своем, говорил Максим Николаевич:

— Растворится в земле и воздухе… Будет кусочком радуги… Очень радовалась она жизни… Доверчива была очень к этой гнусной старой бабе-жизни… и та вот накормила ее бациллами!

— Да, лучше уже не иметь совсем детей, чем так их терять, — отозвался Шварцман.

— Но ведь, тогда… что это вы сказали? — горестно подхватил Максим Николаевич. — Дети должны непременно быть, для ради всяких экспериментов над ними в будущем!..

Когда вошли они на террасу, Ольга Михайловна уже не встретила их. Она лежала на диване в столовой, и, когда Шварцман прошел осторожно мимо нее, она даже не повернула к нему головы.

Его встретила только сиделка. Они переглянулись, и он опустил голову. Но все-таки он вошел в комнату Мушки, приложил стетоскоп к сердцу, послушал и молча вышел на террасу.

— Ну, что же делать!.. Констатируйте, как говорится… сейчас дам вам бумаги…

И Максим Николаевич достал из папки несколько мелких листков, и на одном из них Шварцман написал, что Мария Наумова, 12 лет, 27 июля скончалась от азиатской холеры.

— Вы все-таки продолжаете думать, что холера? — удивился Максим Николаевич.

— Да… Так будет лучше, — не на вопрос ответил Шварцман.

— Так сказать, «сухая» холера?

— Дд-аа… Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца…

И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.

— Максим Николаич! — крикнула вдруг Ольга Михайловна. — Попросите доктора ко мне!

— Нет, зачем же! — испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.

— Я тоже больна! — сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.

— Это… пройдет со временем… И что же я тут могу? — бормотал Шварцман, порываясь уйти.

Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:

— Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?

— Нет! — твердо ответил Шварцман. — Случай был безнадежный… Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл…

Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.

Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.

Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем… Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.

— Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я… а-а-а!..

Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.

Максим Николаевич повторял глухо:

— Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило… истории, черт бы ее побрал!..

И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:

— Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить… Не входить даже и в дом до дезинфекции…

— Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. — сказал Максим Николаевич. — Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра… Может быть, я уже заражен.

— Но у вас ведь… у вас есть еще долг по отношению к другим! — отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.

— Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое… во имя любви к ближним… Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки… Еще что, доктор?