Максим Николаевич молча дотронулся до ее локтя, отвернулся и поспешно пошел к Женьке не через двор, где было «воспрещено» им ходить, а в обход, кругом дачи.

Женька вышла бодрая, могучая, как всегда; приветственно заревела, узнав Ольгу Михайловну; проходя мимо нее, взмахнула хвостом… А за нею следом вышел и Толкун, беломорденький, жмурый, как ребенок утром, неуверенно ступая тонкими и слабыми еще копытцами… Подошел к Ольге Михайловне и толкнул ее в платье.

— Толку ты мое, Толку! — шепнула по-мушкиному Ольга Михайловна, обняла его доверчиво протянутую голову, пахнувшую теплой шерстью, и вдруг заплакала навзрыд.

Солнце всходило огромное, ослепительное — явный жизнедавец земли.

«Жизнедавец, я к тебе с жалобой!.. Ты любил маленькую беловолосую Мушку, с ясными до дна глазами, и она любила тебя… Она рано вставала по утрам, отворяла двери и, если видела тебя, кричала радостно: — Солнце! Солнце! — и на голом полу кувыркалась через голову от восторга… А если не видела тебя, заслоненного тучами, она грозила им своим маленьким кулаком: — У-у, противные тучи! — Она любила все цветы, и каждую травку, и каждую козявку, которой ты — единственный отец… И вот нет уж ее: она убита!.. Я к тебе с жалобой, жизнедавец!.. Вот женщина — ты ее видишь? Она обняла голову теленка — Толкушки, который тоже осиротел теперь — и она плачет… Это мать!.. Мы не войдем сейчас в свой дом, — нам воспретили… Чужие люди придут и откроют двери… Она — мать, и она ждет от тебя чуда. Ты, конечно, не совершишь этого чуда, ты — чудотворец, ты — жизнедавец, и я к тебе с новой жалобой за то, что не совершишь!..»

Так думал, глядя на солнце, Максим Николаевич, между тем снизу несли уже двое: один — белый тесовый гроб, другой — криворотый — крышку, и в гробу лежала и блестела кирка, в крышке — лопата для могилы.

Санитарная линейка с тремя санитарами приехала часам к девяти. Все трое были татары и все крикливые: один — с черными усами, другой — с рыжими, третий пока безусый. Тут же важно надели белые халаты, закурили и начали торг.

— Ха-з-зяйн! — сказал черноусый. — Ты нам сколько дашь за работа?

— А город разве вам за это не платит? — пробовал выяснить Максим Николаевич.

— Горрад-горрад!.. Чево там нам горрад?.. Один уфунта хлеб? Большое дело, це-це!.. Слушай: девять мильен нам дашь, — повезем, не дашь, — не повезем! Как знайшь!

— Да как же ты смеешь так говорить? — начал было Максим Николаевич, изумленный…

Но Ольге Михайловне так тяжко было долгое ожидание, так хотелось, чтобы открыли двери и окна, чтобы увидеть Мушку!

— Ну, пусть, пусть! — замахала она руками. — Пусть!.. Только сейчас у нас ничего нет…

— Нет денег, — мука дай, крупа дай… Мы ждать не хочим!.. Кушать нада, понял?.. Каждый день хочим кушай!

Потом вступил рыжий:

— Хозяин! Слушай мене!.. Халерный барак ест, — там мы бесплатный… Здеся дома покойник, — надо платил… Понял мене?.. Уж холера, она… (Выставил губы и рукой показал на свой живот.) Вы человек образован, — сам понимаешь… Такой дело!

Безусый сидел на линейке, играл вожжами по спине гнедой шершавой лошади, курил и сплевывал через зубы.

— Ну, хорошо!.. В городе я достану им денег… Займу! — вмешалась Ольга Михайловна.

— Девять мильен: три да ему, три да ему, три да мене, — тыкал пальцем черноусый: — Ну, айда!

Сам он взял крышку, рыжий — гроб, и вошли в двери.

Ольга Михайловна поместилась там, — возле бассейна на верху выемки, откуда было бы видно всю Мушкину кровать, чуть только откроют ставни, — и Максим Николаевич стал рядом c ней.

Отворили ставни.

Тело было покрыто с головой розовым дырявым одеялом: так оставили, когда ушли, чтобы не садились мухи на лицо.

Черноусый сдернул одеяло, взял тело за плечи, рыжий — за ноги: стуча, положили в гроб.

— Покажите мне ее!.. Покажи головку! — закричала Ольга Михайловна.

Отступили там внизу оба в белых халатах, и увидали оба здесь, снаружи, голову Мушки: мертвые пряди милых белых волос, желтое личико с запавшими глазами, и на левой щеке потемневшее большое пятно.

— А-а-ай! — не своим голосом, в совершенном испуге вскрикнула Ольга Михайловна, закрыла лицо руками и опустилась наземь.

Черноусый, обшарив комнаты привычными глазами, нашел в выдвинутом ящике стола гвозди и молоток и забил крышку гроба. Но в открытом шкафу он заметил также пачку табаку… Он взял ее, повертел в руках, стал к окну спиною и положил в карман. Максим Николаевич это видел, но тут же забыл об этом. Он успокаивал рыдавшую Ольгу Михайловну, как будто мог ее успокоить.

— Крепитесь! — говорил он. — Дорогая, крепитесь!.. Нам еще на кладбище идти, — не теряйте силы!..

Вынесли забитый гроб; положили на линейку, как ящик. Тронулись.

Оба высокие, Максим Николаевич и Ольга Михайловна шли под руку и старались идти в ногу.

Дорога круто вела вниз по камням и промоинам; давно не ездил по ней никто, и никто не поправлял ее лет семь с начала войны. Гроб сильно качало, и двое татар шли с обеих сторон линейки, придерживали тесный домик Мушки… Криворотый набил на крышке его крест из цветных дощечек, а Ольга Михайловна обвила гроб длинной веткой кипариса.