Это была жуткая ночь.

Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: «Ей бы сонных капель каких-нибудь… брому бутылку… не догадались прописать врачи…»

Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.

— Ну что же делать? Нечего делать! — говорил он, слушая. — Везде ведь смерть… Во всей России…

— Какое дело мне до всей России? — вскрикивала она. — Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..

— Будем думать, что суждено так… Суждено, и все… И куда бы мы ни уехали… Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним… Некого винить…

Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:

— Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут… Утром еще вчера не обратили внимания, а она… Она уж вечером говорить не могла… Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила — пригнала… А это я… ей… смерть… смерть ее пригнала… Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..

— Почем же я знал?..

— Да, вам, конечно, все равно было… Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки… Это через вас она мне сказала: «Мама, я не могу так больше жить»… Мне ее жалко стало, я и говорю: «Поди искупай Женьку»…

И вдруг, подняв голову:

— Она отравилась!

— Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..

— Отчего же она так сказала?

— Больна уж была, я думаю… вот и сказала.

— Она была, конечно, больна… Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало… Это тиф у ней был… Брюшной тиф. Или сыпной… Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!

— Но ведь не было никакой сыпи!..

— Для сыпи рано еще!

— Значит, для смерти еще раньше.

— Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата… Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока… Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!

— Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?

— Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали…

— Он сказал ведь, что «все равно»!.. Или это — Мочалов? А о политике мы тогда не говорили…

— Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса… Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала: «Сорок один!..» А вы что? Даже вниманья не обратили!..

Он хотел было сказать: «Это Невидимый…», но сказал:

— Эта смерть… если бы я мог предотвратить ее, я дал бы себе отсечь руку, ногу… Если б я хоть отдаленно понял тогда, что это значило!..

Жалобный, заунывный вой донесся со стороны их дачи… В сыром, густом воздухе был он очень отчетлив и выразителен, точно плач ребенка.

— Что это? А? Что это?..

— Должно быть, Бобка!

— Он никогда не выл раньше!.. Вы же знаете, что он никогда, никогда не выл раньше!..

— Да он и не приходил по ночам в последнее время. Теперь он Эреджепу своему нужен: виноградник стеречь… Он на цепи сидит…

— Максим Николаич! Надо поглядеть! Подите!..

— Пойду.

Земля все еще была сырая, вязкая… Молодая луна, сделавши свой недолгий путь от одной горы к другой, теперь пряталась за лесом на гребне этой другой горы, и Максим Николаевич сразу не понял даже, что это за светлый язык там, в лесу, на горе. Он шел тревожно и, не в силах вынести воя, позвал:

— Бобка! Бобка!

Тотчас же оборвался вой, и через несколько моментов черный в мутной ночи уже вертелся и визжал около ног его Бобка, визжал с изумительными оттенками голоса, точно вполне понимая, что случилось, говорил по-своему, жалел бедную Мушку, сочувствовал, пробовал утешать.

— Ах, Бобка, Бобка!

Максим Николаевич трепал его по упругой спине, думал, идти ли ему дальше, к воротам… Непроизвольно пошел все-таки, посмотрел… Ворота были заперты… Домик явно показался мертвым, ненужным для жилья, годным только затем, чтобы было откуда уехать.

Когда шел обратно, встретил Ольгу Михайловну.

— Это Бобка!.. Вот он!..

— Боб-ка?.. А я думала…

Постояла немного и сказала:

— Вы там были?

— Да… Ворота заперты… Ничего…

Бобка прыгал и визжал, явно радуясь, что видит эту высокую женщину в черном живою и невредимой.

— Ну, все равно, ведь мы не спим… Постоим там.

Повернул Максим Николаевич. Дошли до бассейна для дождевой воды. Прямо против него приходилось окно Мушкиной комнаты. Стали там и стояли молча… И вдруг, — странно и страшно было это! — Бобка снова завыл…