Бутылки в деревне, конечно, нужная вещь, — для масла, для квасу, для дегтя… Но он знал, зачем ему нужны были бутылки. Он сыпал в бутылку известку, наливал воды, забивал потуже пробку, ставил где-нибудь на бугорке и ждал, когда хлопнет бутылка, как выстрел из ружья, и разлетится стекло в мелкие дрызги… Ух, здорово!.. А если не было извести, — набирал ребят, ставил бутылку где подальше и начинал игру: «А ну, кто попадет в нее с одного камня?..» Чаще всего сам и попадал, потому что мошенничал: набирал заранее в карман таких круглых голышей, что сами летели в цель.

Отрезать у чужой лошади хвост, загнать свою лошадь в ночном на помещиков хлеб, накормить соседского Старостина мальчишку навозом, а если найти в сору булавку, то сразу сообразить, что ее надо закатать в хлебный мякиш и подбросить через забор поповскому лохматому меделяну, а потом идти с желтой ромашкой-поповником около поповых окошек и безмятежно твердить, как принято искони у ребят:

— Поп, поп, высиди собачку!.. Поп, поп, высиди собачку!.. Поп, поп, высиди собачку!.. [6]

И коситься на окна.

Отец его объелся крутой пшенной каши и умер от заворота кишок. С тем и умер, что все катался по полу и кричал в голос:

— Отведите от смерти!.. Ой, смерть моя!.. Отведите от смерти!..

А мать не могла взять в толк, как может умереть здоровый мужик от котелка пшенной каши.

— Во-от, родимец!.. Диви бы яд какой! Каша!

Он же, курносый, вывел из этого твердое правило на всю свою жизнь: не ешь каши — помрешь, поешь каши — тоже помрешь, потому — деревня!.. Кабы город…

В городе Спасске — напротив, через Оку — был у него родной дядя по матери — Любим, ходил в городовых с селедкой. Там и всего-то их было трое городовых на весь Спасск, и такой уж это был до чрезвычайности дикий город, что даже и плотного, тяжелого на вид человека в форме и с шашкой и серебряной цепочкой часов навыпуск звали не Любимом, а Бимкой, точно собачку.

Но он ведал базаром, и только ему одному были известны все тонкости законов, против которых грешили торговки, и в базарные дни он бывал грозен. Он двигался по базару, медленный, величавый и зоркий, как ястреб, и, остановясь перед той или иной бабой, строго и проникновенно глядел на нее из-под спущенных бровей, вынимая в то же время замасленную записную книжку и карандашный огрызок. Затем, поглядев еще свирепее, начинал ставить в своей книжке каракули.

— Бимка!.. Бимка, не пиши! — пугалась баба, брала из выручки два пятака или даже больше и совала ему в карман.

Бимка смягчался, переставал сопеть, расправлял тугие усы и двигался дальше. Оглядев с головы до ног следующую бабу, опять начинал сопеть, насупливал брови, как индюк, и принимался мусолить свой карандаш.

— Бимка! Чего ты там?.. Бимка! Не пиши! — пугалась и эта и тоже давала.

Так набиралось к обеду достаточно, чтобы даже и квартального угостить зубровкой и пирогом.

Бимка укоренился тут и завел порядочное хозяйство, но ребята у него не стояли, а у сестры его в Старой Рязани хозяйство было вдовье, и ребят содом. Вот почему он, курносый, поселился у городового Бимки, и дядя даже в училище устроил племянника, в единственный каменный дом во всем Спасске: наверху — управа и казначейство, внизу — училище… Против училища — городской сад.

Месяца три продержался он тут тихо и скромно, потом стало скучно. На улицах везде сыпучий песок, домишки — из бревен, как у них избы, крыши тесовые, гнилым-гнилое все, только на слом. Или поджечь если, — вот бы горело здорово! Тоже называется го-род!..

Заметил в шкафу у дяди пятирублевку и присвоил. Пошел в трактир Маврина, пил пиво, курил папиросы «Амур», раз десять приказывал заводить граммофон… Половому, уходя, дал целковый на чай, вышел и стал кричать:

— Гор-родовой!.. Кара-ул, — грабят!..

А городовой Бимка как раз проходил невдали.

На другой день Бимка говорил его матери:

— Видала, куда твой малый смотрит?.. На мой сгад, смотрит он на свои хлеба, на Касимов: потому — проворен, однако и вороват и поведения нетрезвого… Там, в Касимове, на какой ни на есть кожевенный завод поступит, — найдет свою линию жизни… А мне, я тебе скажу, такой ни к чему!.. Я на такого племянника, если ты хочешь знать, — очень сурьезно даже могу осерчать… И на тебя тоже.

Нашли подходящего человека и отправили его с ним в Касимов, город куда более веселый, чем Спасск: в каждом доме гармоника.

И курносый стал заводской в четырнадцать лет, а к семнадцати вполне прилично играл на бильярде, играл на гармонике, играл в карты и пел: «Вставай, подымайся…»

И это он в мартовские дни прикатил из Касимова в чрезвычайно дикий свой город Спасск организовать тут революционный комитет и в первую голову низложил Бимку, собственноручно снял с него селедку и арестовал, чтобы отправить на фронт.