Около большого американского орешника, еще местами зеленого, перистолистого, наткнулись на Павла Максимыча, конторщика.

Марк Игнатьич был неуклюж — грудь узкая, руки и ноги длинные, но у Павла Максимыча грудь была еще уже, руки и ноги еще длиннее, а на птичьей голове сидел явно непрочно маленький картузик без полей.

— Увидевшись, кланяться честь имею. А я тут дольние орехи собирал, — сказал он очень отчетливо; необыкновенно быстро сдернул картузик и так же быстро надел опять.

Было ему лет сорок. Один глаз у него сидел выше другого и был синеватый и кроткий, другой, нижний — пожелтее и побойчей; острый нос тоже несколько набок, а рот и подбородок обросли щетинкой мочального цвета, короткой, но очень густой. Голос у него оказался бабий.

И как будто сразу и наперед зная все о Месяце: и кто он, и зачем приехал сюда, и зачем вышел с Лериком, немного горбясь на ходу и застегивая вытертый куцый пиджак, он сказал еще:

— Извольте, я вам все и покажу, что интересное, вроде за провожатого.

И, пройдя несколько шагов, указал на аллею старых каштанов и объяснил выразительно:

— Елея. Барин ее очень любят, по утрам в ней стихи сочиняют с карандашиком — когда очень рано.

Потом отмахнул от аллеи направо длинной рукой:

— Адикративный сад.

Отмахнул налево и сказал:

— А здесь хруктовый.

И тут же вслед за этим поспешно сдернул картузик и перекрестился куда-то.

— Зачем вы туда? — оглянулся Марк Игнатьич.

— Туда-то?.. А как же?.. Да ведь там же церковь.

— Где это «там»?

— А в селе нашем, в Липягах, в память Успения богородицы… В этой стороне… за елеей не видно.

— А-а… А где пруд?

— Пруд — это нужно нам по этой тропке… Ничего, хороший пруд: для скота, для птицы… Он не сказать проточный, а все-таки в полую воду очищение имеет — ничего.

Подходя к пруду, опять сбросил картузик, перекрестился в другую сторону.

— А здесь что?

— А как же?.. Тоже и здесь же цер-ковь!

— Не вижу. Где именно?

— В селе Овечках… верст семь отсюда.

— Не вижу.

— За кустами и не видно: кусты против глаз.

А шагов через пять крестился снова.

— Церковь?

— Храм господ Чирковых… Хороший храм, каменный, на Кирилла Александрийского, девятое июния, престол…

— Далеко?

— Одиннадцать верст.

Павел Максимыч водил Месяца к конюшням, овинам, коровникам и крестился еще несколько раз, так что и Месяцу начало уже казаться все близкое сквозным и прозрачным, а на первый план выступили, поднявшись со всех горизонтов, скромные сельские церкви и плотно обстали кругом, зовущие, звонящие, невинно белые, и показалось это трогательным в Павле Максимыче, что он все их так зорко видел, как бы ни стояли они далеко.

И управляющего Блюмберга встретили, старого немца с маленьким красным, как снегирь, носиком. Он сделал радостными сизые глаза, зажевал усиленно бритыми губами, явно придумывая, что бы сказать приличное случаю, да так и не придумал, и уж сам Месяц его выручил.

— Чудное имение! — сказал он, зачем-то нарочно выбрав слово «чудное», которое не считал выразительным.

— О, йя! — подхватил немец. — Имение — богатство, ну, только… хозяина нет! — и посмотрел на Месяца проникновенно, дыша ему прямо в лицо чем-то едким. На нем была серая смушковая шапка и длинное желтое летнее пальто. Он тоже прошелся с Месяцем, предупредительно обернувшись к нему синим, бритым, сжатым лицом, успел вставить к случаю только одну русскую пословицу: «Каждый корабль свой плаваний имеет» — и то не совсем уверенно: может быть, и не так, и когда дошли до риги, облегченно распрощался и пропал в пыльной темноте.

Когда подошли обратно к Лерику, который остался собирать «дольние» орехи, набрал их кучу и испачкался густо, — Лерик вдруг посмотрел на Месяца, указал на Павла Максимыча пальцем и степенно спросил:

— Марк Игнатьич, ведь правда же, он дурак?

— Нельзя так, Лерик, — строго, как мог, сказал Марк Игнатьич.

— Старше себя, панич, стыдно дураком называть, — вступился за себя и Павел Максимыч.

А Лерик недоуменно развел руками:

— Почему же стыдно, когда ты — дурак?

Немного подумал и добавил:

— И Блюмберг тоже дурак.

Комната Месяца во флигеле приходилась рядом с комнатой Фрица. При небольшой грустной лампочке долго сидел у Фрица Месяц, но говорить с ним было трудно — так он мучительно пытался овладеть словами и не всегда мог.

Фриц умел рисовать карандашом (правая рука у него действовала исправно), и в комнатке у него большой лист пропускной бумаги на столе, поля старых газет и книжек и случайно попавшие к нему обрывочки чистой бумаги были сплошь зачерчены рисунками: шли дамы под легкими зонтиками, сидели дамы, раскинувшись на скамеечках, лежали на кушетках или под деревьями на траве, танцевали балерины, скакали цирковые наездницы, подоткнувшись, полоскали бабы белье на речке, пололи девки на поле, играли барышни в крокет… все только барышни, барыни, девки… Линии рисунков были приблизительны и робки, но не поэтому показался Месяцу Фриц еще более жалким.