— Потом, — Загорский протянул руку к бокалу и отхлебнул немного вина из него. — Ни один художник не даст посмотреть неоконченный рисунок.

— Но ты же их закончил, — возразила ему Марина.

— Имей терпение, — улыбнулся в ответ Загорский, не отрываясь от рисования.

— Имей терпение, — передразнила его Марина. — А как ты научился так хорошо рисовать? Лично у меня все акварели выходили сплошной мазней. Преподаватель рисования говорил, что мне совсем не дано это. «Лучше практикуйте пение, сударыня. Не стоит браться за краски». А ты? Тебе приглашали учителя?

— Нет, учитель по рисунку был у сестры. Дед считал, что мужчине не пристало заниматься бумагомаранием, как он выражался. Я помню, как пришел к нему (родители тогда были в отъезде) со своим первым рисунком, который похвалил месье Мажирон, учитель рисования. Хотел похвастаться своими успехами. А он накричал на меня, мол, дворянин никогда не должен даже браться за кисть, и в бешенстве порвал мой рисунок. С тех пор я рисовал тайком, никому и никогда не показывая то, что выходило из-под грифеля или угля. Ну, а в кадетском уже было не до этого совсем, — и после недолгого молчания Загорский добавил. — Ты знаешь, мне кажется, и я рисовать-то научился наперекор деду. Если бы он тогда не запретил, я бы в скорости забросил, скорее всего, это дело.

— Как хорошо иметь в семье собственного художника, — улыбнулась Марина. — Ты нарисуешь мой портрет, мы повесим его в гостиной над камином и будем всем интересующимся говорить, что это рука удивительно модного и дорогого мастера.

— Да, очень удобно, — согласился, улыбаясь, Сергей. — Я хочу еще один твой потрет в доме — в спальне и жутко непристойный. Никогда я бы не разрешил другому мужчине взглянуть даже на кусочек твоего обнаженного тела. А так могу сам нарисовать…

Марина рассмеялась в ответ на его слова. У нее на душе было так хорошо, так легко сейчас — лежать здесь в траве и смотреть на облака — что ей казалось, она сейчас вспорхнет и улетит. Она протянула Сергею руку, глазами показывая на место рядом с собой. Он отложил в сторону бумагу и грифель и прилег рядом с ней голова к голове. Марина протянула руку и переплела свои пальцы с его, испачканными грифелем.

— Я даже не помню, когда в последний раз я вот так чувствовал себя, — задумчиво проговорил Загорский. — Так отрадно, так покойно. Удивительно даже.

Они лежали и молчали. Смотрели в небо на проплывающие мимо облака и молчали. Загорский медленно поглаживал ее пальцы, и эта невинная ласка наполняла душу Марины таким восторгом, что ей хотелось запеть во весь голос, чтобы весь окружающий мир знал, как счастлива она быть сейчас тут, рядом с этим мужчиной.

Она повернула голову и посмотрела на профиль Загорского. Он лежал с закрытыми глазами и действительно выглядел расслабленным. Черты его лица смягчились, исчезли морщинки со лба и уголков глаз, исчез циничный прищур глаз. Он выглядел сейчас таким молодым, что у Марины перехватило дыхание. Она протянула руку и ласково коснулась пальцами его лица, проведя ими по лбу, носу, щекам, губам.

— Ты так красив, — прошептала она. — Я даже боюсь отпускать тебя от себя. Вдруг там, вдали от меня, ты меня забудешь.

Загорский открыл глаза и повернул к ней голову, встретившись с ней глазами. Он недолго смотрел на нее, потом поймал ее руку и приложил к своему сердцу.

— Чувствуешь, как оно бьется? Оно бьется только ради тебя. Ради тебя, милая.

Потом он резко повернулся и оказался на ней, опираясь на локти. Он нежными медленными движениями убрал волосы с ее лица, а затем быстрыми поцелуями покрыл ей глаза, лоб и щеки. Когда, в конце концов, соединились их губы, Марина уже потерялась в пространстве и времени, и совсем не думала, что они сейчас не в спальне, а на лугу, на виду у любого случайного крепостного. Высокая трава скрыла их тела полностью от случайных взглядов, а солнце ласково пригревало своими лучами, не давая замерзнуть под легким ветерком.

Вечером после ужина, когда Сергей курил сигару на крыльце, Марина вышла к нему из их небольшого домика и присела на ступени. Она остаток дня думала о том, как им следует поступить в дальнейшем с новостью об их браке, о чем и спросила сейчас у мужа.

Загорский слегка прищурил глаза, и Марина поняла, что ему не особо приятна эта тема для разговора. Но рано или поздно им необходимо было обсудить то, что их ждет в будущем.

— Что мы будем делать? — повторила она. — Я не писала маменьке уже три дня, это не свойственно мне. Предполагаю, она уже с ума сходит от волнения. Что ей написать?

— То, что пишешь обычно, то и напиши, — ответил ей Загорский, стряхивая пепел с сигары. — Но ни слова о венчании. Никто не должен знать о нем. До поры до времени.

Он помолчал, затягиваясь сигарой, а потом выпустил дым вверх и продолжил:

— Никто не должен знать пока. Ни одна душа. Прежде я должен расположить к себе деда. Он ключевая фигура в том, как повернется наше будущее. Я постараюсь наладить с ним отношения в ближайшем времени. Черт, никогда не думал, что скажу это! Он должен узнать первым о нашем венчании. Затем сообщим остальным.

— Как долго мы будем хранить все в тайне?

— Я думаю, до Покрова, не больше. Да, это долго, понимаю, но мне необходимо время. Этих четырех месяцев мне хватит с лихвой. Не уверен, что путь к примирению будет легок, и в положительном результате у меня полно сомнений, но рискнуть стоит, — он снова глубоко затянулся сигарой. — Я старался быть аккуратным, но иногда все же терял голову. Если… если что-то пойдет не так, тотчас пиши мне.

— Что пойдет не так? — не поняла Марина, а потом, покраснев, кивнула, когда Загорский слегка качнул головой в сторону ее живота.