Тщета: Собрание стихотворений
вернуться

Меркурьева Вера Александровна
Шрифт:

СОН О БОГОРОДИЦЕ

I
На Москва-реке, по-за Москва-рекой, Что ни день под землю опускается, Что ни ночь на небо подымается – Нет покоя изотчаянной душе мирской, Угомона неприкаянной тоске людской, Не умается она, не унимается. П оснегу по крепкому шаги хрустят, Ног бессонных беспокойных топоты. Чьи же то украдчивые шепоты? Чьи же то платки тугие на плечах шуршат? Кто такие, кто такие по ночам вершат, Крадучись, догадчивые хлопоты? Перекрестки-переулки спят – не спят, И во все незрячие оконницы Недреманные глядят околицы, Как сугробы мнут нажимами тяжелых пят, – Пробираясь – чет и нечет, сам-четверт, сам-пят – Богомольцы всё да богомолицы. И у всех, у всех в ушах и на устах: Двинулась Царица приснославная, Новоявленная, стародавняя. И несут от церкви до церкви впотай, впотьмах, На рабочих, на усталых на своих руках Образ Божьей Матери Державныя. Ладаном возносятся от многих уст Воздыхания и сокрушения, Упования и умоления. Очи теплятся свечами во сорокоуст. Пенье – стоны заглушенные и тонкий хруст Рук, поднятых в чаяньи спасения. Плачут горькие: – Как были три петли, Так они по горлышку приходятся. Кто и выживет – навек уродица. Ты не нам, крапивам сорным, благодать пошли, Ты за малые за травки Бога умоли, Оглянись на деток, Богородица. Шепчут нежные: – На что цвести цветам, Если высохнуть никем не взятыми, Без вины кручинно виноватыми? Ты нечаянною радостью явися нам И зарей незаходимой улыбнися нам – О Твоем же Имени и святы мы. Молвят злые: – Заплутали без пути, Впали во прелестное мечтание. От бесовского избавь стреляния, Тихое Пристанище, от бури ущити, Вызволи, Споручница, из адовой сети, Смерти нам не дай без покаяния. Так и носят о полуночной поре, Провожая низкими поклонами, Вздохами, слезами затаенными. Не оставят ранее, чем утро на дворе, И поставят Матушку в Страстном монастыре, С древле-соименными иконами.

II

О ночную пору на Москва-реке Поднялася, веется Метелица, Вьюжится, и кружится, и мелется, Неодета, необута, пляшет налегке. Как хмельная, в снеговом да вихревом танке, Прядает, и падает, и стелется. Вьется, завивается лихой танок. А и свисты-посвисты глумливые, А и крики-окрики шальливые. У пяти углов да посреди пяти дорог Разметались нежити и вдоль и поперек, Нежити, во скрежете визгливые. Средь пяти дорог да у пяти углов Святки повстречались с грехитяшками, Разбежались юркими ватажками – В щели пробираться незакрещеных домов, Баламутить, дразниться на тысячу ладов Хитрыми лукавыми замашками. Святки беленькими скатками катят, Грехитяшки – серыми кружочками, Пылевыми мягкими комочками, И трепещутся-мерещатся кому хотят, В подворотнях ежатся, как шерстка у котят, Множатся за мерзлыми за кочками. Перестрев Метелице пути-концы, К ней кубариками взмыли-вздыбили: – Мы на убыли, подай нам прибыли, – Запищали несыта, что галочьи птенцы. А Метелица: – Аминь, аминь, мои гонцы, На две пропасти, на три погибели. – На своем пиру да не в своем уме Немочи и нежити тлетворные, Поперечные и перекорные, Закрутились-замутились в снеговой суме. Стали святки – пустосвятки во кромешной тьме, Грехитяшки – Грехи Тяжки черные. Нечисти со всех сторон до всех хором По миру тенетами раскинулись, На поле болотом опрокинулись. Там, где был престол – на Руси – ныне стал сором, Что ни град – пожар – на Руси, что ни дом – погром. Пустосвятки, Грехи Тяжки двинулись.

III

На честном дворе, в Страстном монастыре Собрались Царицы, миру явлены, Преискусно от людей прославлены: Ризы Утоли моя печали – в серебре, И Нечаянныя Радости – в живой игре Изумрудов – искрятся, оправлены. Купина Неопалима аки мак Расцвела пылающими лалами, Скрыта Троеручица опалами, В жемчугах Скоропослушницы таимый зрак, И одна Державная осталась просто, так – Не грозя каменьями, металлами. Собирался Богородичен собор На совет о тяжком о безвременьи, О кругом обставшей церковь темени. В сумраке чуть теплится лампадами притвор. А на паперти вопит разноголосый хор Дьявольского и людского племени. Молятся Заступнице кто сир, кто нищ, Радостную славит тварь печальная: – Радуйся, Благая, Изначальная, Одеяние нагих, покров пустых жилищ, Упование благих – с поруганных кладбищ, Радуйся, Всепетая, Всехвальная. – Молится Метелице кто зол, кто враг: – Радуйся ты, бесное веселие, Корени худого злое зелие, Ты – имущая державу душевредных благ, Упование взыскующих пропасть дотла, Госпожа ты Кривда, лихо велие. – Первая Скоропослушница вняла, Купина – всем гневом опалилася, Утоленье – Радостью закрылося, Крепче Троеручица Младенца обняла. А Державная – неспешно поднялась, пошла К паперти, где стали оба крылоса. Храмовой престол и снеговой алтарь, Жизнь и Смерть – порогом узким делятся. К Богородице идет Метелица, Новоявленной навстречу – вековая старь. И кому-то грешная стенающая тварь Невозбранно, неотвратно вверится? Госпожа благая, тихая – одна, А другая – буйная Владычица, Дерзостно красуется, величится Над простой одеждой домотканой изо льна. Той глаза – креста и колыбели купина, А другой – двойное жало мычется. Вечных глаз лучи скрестились, как мечи, К бездне тьмы взывает бездна звездная. И – приотворилась дверь небесная, Приподнялся край покрова всенощной парчи, И прояснилась, при свете заревой свечи, Наверху – Невеста Неневестная. Чуть довеянное сверху: Свят еси. Чуть отвеянное снизу: Элои. И Земля не надвое, но Целое. Тихо на Москва-реке и по святой Руси. Только небо голубое на златой оси. Только поле чистое и белое. 28.XII.1917-4.I.1918

СОРОК ДВА

I. Прибой

Ой ли и солоны волны, Соли да горечи полны. То ли у берега, то ли у дна – Горько волна солона. Как ни разлейся, ни хлынь – Соль да полынь. Бьются до боли прибои, Боли от ярости вдвое. Грянет о берега острый висок, Канет, изранен, в песок, Гривистый ринет забой, Сгинет прибой. Холодно-голые скалы, Полые злые оскалы – Ловят на зубья зеленую кровь, Горько-соленую кровь. Да люби пьет, до зела — Злая скала. 16.III.1918

II. Мертвая зыбь

Там глуб око, там глубоко, там на дне, Там, где оку свет не свет, ни заря, Там, где водоросли белые одне Пальцы-щупальцы тянут не смотря, Где не водится и блестких, ладных рыб, Где не шоркает жесткий, жадный краб, Там, где плоские уступы тупы глыб, Кроя дна скользкий скат, бездонный трап – Там проступят в тусклом фосфора огне То плечо, то рука, то голова. Кто же эти, кто же эти – там на дне? Сорок два их, сорок два, сорок два. Как узнать улыбку милого лица В одинаковом оскале всех губ? Своего не угадавши мертвеца, Каждый – страшен, каждый – труп, каждый – люб. Почему они стоят, все стоят, стоят? Под водой, как живой, колышим ряд. Мертвыми руками шевелят, шевелят, Мертвыми губами говорят. Онемелым ртом послать живым – слабый зов, Ласки рук онемелых им простерть. Кличут, дышат, шепчут, молят – и без слов Внятно: жизнь, любовь. Тихо: спрут, смерть. Чья душа – и не жива, и не мертва – Там не с ними, под водой, в западне? Сорок два их, сорок два их, сорок два – Там – глубоко, там – на дне, там – на дне. 17.III.1918

III. Затишье

Волна вольна. С луною на приволье Целуется, рифмуяся, волна. На взморье, на просторе, на раздолье Купается, качаяся, луна. Луне в лицо бросает искры соли Волна – со дна. Не разобрать вон в том лукавом диске И не запомнить, сколько ни учи, – Скользящие то лунные ли брызги, Светящие морские ли лучи – Так слитны, так неразличимо близки Они в ночи. Луна – волной, волна – луною дышит, Чуть слышимы, колышимы едва, И дали лунной волны в сердца нише Печали струны тронут дожива: Их шлют со дна, всё ласковее, тише, Те – сорок два. 18.III.1918

УКЛАДКА

Укладочка моя спрятанная, Украшенная, Хорошенькая, приглядная – Не страшная. По полю по алому – цветики Лазоревые, Со травы стебельчаты, с ветви – Без корени. Ох, ношенная На плечиках – Полным она полна, полнешенька, В обручиках тугих, в колечках. Уложена, улаженная – И не т олкнется. А щелкнет ключ, а звякнет в скважине – От омкнется. Внутри – горицветы, в лад они Сверкнут искрами, Зерном пересыпятся окатным И бисером. Мои города разваленные Парчами лягут золотными, Пустые дали – Полотнами. Мои петли не зря висели – Те самые Богатые бусы-ожерелья, Пояса мои. Не хлеб, не вино по осени Питье-съеденье, А красное, скользкое, тесано Камение. Кому-то мое приглянется Приданое? Кому достанется, во всем глянце, Оно заново? Тащить на себе укладочку, В пыли, в замети, Забавную загадав загадку – Для памяти: Где шьют по земле по нетовой Пустоцветики? Отгадка: как ни переметывай, А – у Смерти. Загадываю Наудачу: Где плачут, когда я радуюсь, И радуются, когда плачу я? Отгадка: как ни заглядывай, А – у Бога. Ой, дьявола со дна укладки Не трогай. 17.VI.1918

ОБ АНТИХРИСТЕ. Стих не духовный

Без поры, не ко времени, вдоль и поперек неключимых дорог, не знаючи путаюсь, пытаючи своего роду-племени. Много хожено – брошено, отдано, выдано, моего роду-племени не слыхано, не видано. Или д овеку его не найти, без огня по свету мыкаясь, без воды да без пути? Я стучалась к славному, богатому: уж не ты ли мой брат крестовый иль родной? мы ребятами не с тобой ли прятывались по-за хатами? рядились цветами на Троицу, снежками околицу на святках забрасывали, делились яблоками Спасовыми? Говорит богатый: войди, сестрица, будем вместе пить-есть, веселиться. Сладко ест богатый, мягко спит – не лежит к нему душа моя, не лежит. Я наведывалась к бедному-нищему: не с тобой ли, муж, мы одну и ту ж искали сон-траву небоязненно, ворожили, бл азнимы, у болот, за кладб ищами? не с тобой ли мы перелет птичий встречали кличем в тумане, на змеиной поляне? венец принимали от синекосмой тучи, у плакучей ивы по-над омутом? да не наши ли кольца тонут там, в заводи, где было нам плавати? Говорит убогий: войди, подруга, будем вместе жить-тужить, беречься призору, порчи, сглазу да недуга. Шатается бедный, с лица меняется, дрожит – не лежит к нему душа моя, не лежит. Побывала я у книжника-толковника под самый конец: уж не ты ль мне батюшка-отец? не твое ли я рождение? не твоей ли волею во крещении язвенно верой названа – церковника обличение да искушение? Милостив ответ и скор: ты иди, претерпев до конца, заблудшая овца, во двор Пастыря-Отца, на пажити злачные, реки млечные, там пребыть во веки вечные. – Поглядела я – ан и впрямь они там все-то праведные, все смиренные, где уж мне со святые, со блаженные! И свет не свет во света темени нет моего здесь роду-племени. Что над зорькою, по-над вечернею, пробираясь по тернию, в пуще, повстречала я, горькая — кому моего горше, пуще, повстречала удавленника, адова ставленника. Идет, чащей пробирается, озирается, за кустами хоронится, голова, с веревкою на шее, к земле клонится. Говорит – хрипит, как дерево скрипит сухое, внутри пустое: «Ты – Его родил, возлюбил, меня – выплюнул. Он из лона Твоего исходил, я из ямы на Него выглянул, и Брата Пречистого, в любви истовой, целованием ко кресту пригвоздил – потому что Отца-то я больше, чем Брата, любил». И узнала я, глянув заново, себе ровного, брата кровного – встрепенулась, к нему сердцем повернулась, руками обвила, слезами облила, перекрестила и проводила: отчаянная, бродить по-над зорькою в пуще леса, ждать без покаяния Христос-Воскреса, твоего оправдания череда – в день праведного Страшного Суда. Черною полночью, земными впадинами, буераками да овражками, поступь каменная роет ямины, тяжкими слова падают градинами: «Так любил Его, что стерпеть не мог, что брата моего больше любит Бог, и убил брата чистого – в любви неистовой – потому что я-то Отца больше, чем брата, любил». И метнулась я, и вскинулась – это с мужем я был оразминулась, на грудь припала, накрест поцеловала, и печать проклятого чела – меня сквозь прожгла. На прощаньи, на расставаньи умаливала, уговаривала: жди, душа страшная, отчаянная, нераскаянная, душа Каинова – пока могила вернет, кого схоронила, жди спасения – светопреставления, последнего дня, с ним – меня. На заре на утренней то не облак, тая, белизной слюдяной отметится, не звезда засветится – по полю чистому, росянистому, во своем любезном отечестве идет Сын Человеческий, ко заутреням поспешая, к ранним звонам, стопой благосклонной травки малыя не приминая. А что ни слово из уст канет – то цветик завянет. «Кто любит брата своего больше Меня – тот недостоин Меня. Заповедь новую вам даю: кто душу погубит свою – обретет ее, согрешив ли – Меня помянет – ныне же станет со Мной в раю». Легче душе из тела изойти, чем из сердца гордого молитвенному слову: ты ли – тот, кто должен прийти, или ждать нам другого? И в ответ – кто кому? то ли он – мне, то ли я – ему, Только свет во свет и тьма во тьму: «Еще ли не в житнице пшеница, не в огне плевел? Я жну, где не сеял, собираю, где не рассыпал, зерно чужое сторицей. Мертвые пусть хоронят мертвых, вами же примется царство внутри вас и вне, неимущему дастся, у имущего отнимется, ибо милости хочу, а не жертвы, и блажен, кто соблазнится о Мне». Ужаснулась я, изумилась – да поклонилась обретенному отцу – и всему концу непереносного бремени, своему роду-племени. Допыталась его, чаянного, оказалася – посреди своего двора, супротив креста, что Иудина сестра, жена Каинова, да неужто же, не дай Господи, спаси Господи, дочь Антихриста? Ах, и раскину же я, от моря д оморя, с поля н аполе, тело свое крепкое, живучее – хлебной нивою. Ах, и лягут же мои косы распущены, леса дремучие – дубом, ивою. Ах, и хлынет же кровь моя волн ами полными, рек ами нескорыми, ключами-студенцами, озерами. И уберусь же я красного золота грудами, непочатыми богатыми рудами. И покрасуюсь же я всеми утехами-забавами, птицами, цветами, травами. Мне ли плакати, разубранной – н аподи, миру всему на удивление, Господину моему на утешение! А, да и кину же я всё, что мне любо-дорого, под ноги встречному недругу-ворогу: реки повысушу, хлеба повызноблю, леса повырублю, поля-горы повыброшу – нате, берите, что хотите, кому что ладится, а мне бедной ничего не надобно. Донага раздета, ограблена дочиста, поругана, осмеяна, со свету сжита, по ветру развеяна – пойду я убогая нехоженым путем-дорогою по миру побираться Христовым именем, спасаться крестным знаменьем. Тюрьмы, остроги — мои палаты, цепи, вериги – мои наряды, брань, покоры – мои царские пиры, чужие дворы, заборы – могилы моей красы да силы. Эка что! зато спасу, целым унесу сердце свое, душное, порченое, непоклончивое, незабывчивое, от Антихристова роду-племени – ко Христову святому имени. И по смертном по часе, измаявшись в бесовом согласии, обрадуюсь о моем Спасе я. 15.IV.1918