– Га-га, – гогочет грубым, сытым смехом жирный торговец у дверей своей лавки, багровым своим лицом публично демонстрируя свое надутое нутро. Плечи графини боязливо вздрагивают, заскрежетала дверная щеколда, ударом захлопнулась дверь, и вороньей принцессы как не бывало. Двое рабочих глядели в ту сторону, куда исчезла полицейская машина.

– Выясняется, – сказал один из них, – что некоторые события происходят в городе. Эти сукины сыны не зря выскочили… Множество событий должно случиться в связи с этим чрезвычайным положением.

– Может, и вправду, за этим что-то скрывается. У меня, дружок, большой в этом опыт.

И они снова взялись за метлы. Жизнь, все же, дороже всего. На улице появилась служанка дома Леви Кетхэн. А за ней – во всем своем великолепии и мудрости пес Эсперанто.

– Что вы тут делаете? – повысила голос Кетхэн на двух ребят. – Бегите! Вот-вот начнутся уроки.

Иоанна пугается: без четверти восемь. Ровно в восемь закрываются школьные ворота, и с этого момента никто не входит и не выходит.

– До свиданья, Бумба! – Иоанна убегает, и одна выбившаяся ее коса болтается на бегу.

Но Бумба не испытывает беспокойства. Он еще учится в начальной школе, а там не такие уж строгие правила. Есть у него время получать удовольствие от каждой лужи, и слышать выговоры человека, который пострадал от разбрызгиваемой ботинками Бумбы воды.

Город шумит, только площадь вернулась в свое обычное, сонное состояние. Вороны качаются на ветвях плакучих ив.

Иоанна спешит к древнему дубу, видимому издалека. Толстый и суковатый, стоит этот многолетний дуб. Шрамы времени, следы надписей многих поколений покрывают его от самого низа ствола до кроны. Темно-зеленые чернильные орешки лепятся к его ветвям как серьги, украшая этого великана, повелителя, вождя, что повесил на шею и конечности ожерелья раковин, как знак силы и власти.

Дуб этот был еще до возникновения города. Посажен был в коричневом песке между тропами, которые соединяли бедные рыбачьи села. И рыбаки – бородатые, светловолосые, ширококостные, обветренные, огрубевшие от труда – собирались в его тени и поклонялись ему. Как было занесено семя этого гигантского дерева в пустыню коричневого песка? Как вырастила эта скудная земля такого великана среди великанов, громовый палец, бога-громовержца. Если прикоснешься топором к его корням – ослабеют рыбаки – и отлетит топор от дерева, и разлетится в куски твой идол. И если ты отрубишь от дуба самую малую часть для нужд твоей хижины, вспыхнет она – и все, что в ней пламенем. Рос дуб уверенно, креп из поколения в поколение, и вера рыбаков хранила его лучше любой охраны. Пока однажды не пришли монахи в эти дикие и скучные земли и принесли с собой новую веру, новые обычаи. И вместо обители властителя-громовержца, святого этих сел, расположенных вдоль берегов Шпрее, построили большое темное здание с толстыми стенами, высокими и узкими окнами. С тех пор в тени дуба отдыхали паломники, люди, вернувшиеся в лоно веры, эпилептики и просто нищие, приходящие искать защиты и помощи у служителей Иисуса. И вновь изменились времена, грянула Тридцатилетняя война, монахи исчезли, рыбаки стали мастеровыми, город быстро рос и процветал, став столицей Пруссии. И в течение ряда поколений дуб оказался в самой пуповине города.

Что можно сделать со старым темным зданием, в котором уже много лет ни одной живой души, толстые стены покрылись мхом, а крыша протекает? Долго размышляли и дискутировали отцы города, пока не решили превратить здание в женскую школу имени королевы Пруссии Луизы. С тех пор среди этих толстых стен учились отпрыски высшего общества и аристократических семей. Там их держали в строгости, удаляя от всего плохого, чтобы оставались они чистыми и наивными.

Узкая и высокая экседра окружает со всех сторон здание. На стенах в картинах рассказывается вся почтенная история Германии в образах великих личностей разных поколений – тянутся галереей короли и кайзеры, полководцы и министры, верой и правдой служившие Германии. Одни – бородатые, другие – усатые, и все отутюженные и увешанные регалиями, и у всех выражение лица, как будто они хотят чихнуть, но личная их честь и честь Германии, возложенная на них, заставляет их сдерживаться столько лет. Последний в этой шеренге – первый президент республики Фридрих Эберт. Из-за недостатка места на стене затиснули его в угол, рядом с дверью, на которой светятся, выписанные вензелем два ноля. Улыбка на его лице свидетельствует о великом смущении в связи с местом, в котором он оказался между высокопоставленных особ. Но, к чести школьного служки Рихарда Шульце, следует сказать, что он одинаково относился к графу и сыну сапожника, и каждое утро сметал пыль с картин королей и президента с большим уважением и педантичностью. Удостоившись чести расхаживать между великими германцами и взирать на сияние их лиц, он составил в своем воображении особый подход к этим особам, к этой «золотой династии». Выражение лица генерала внушало служке трепет, спина его резко выпрямлялась. Казалось, еще миг, он начнет высокомерно и четко печатать шаг и, отойдя в угол, начнет громко чихать, и высморкается с большим удовольствием. Но Рихард Шульце сдерживался и с любовью нес свои страдания, сужая один глаз, как привыкший с юности носить монокль в другом глазу, и разговаривая языком аристократов. И только один раз в день он опускался до речи простых людей – в полдень, когда ученицы расходились по домам, и в школу врывался батальон уборщиц, вооруженных метлами и щетками. В этот час между сими малыми он стоял, как неограниченный властитель. Облака пыли вставали нимбом над его челом, и тряпка в его руке, которой он проверял чистоту после их уборки, развивалась в сквозняке из открытых окон, как знамя войны. Он переходил от картины к картине и ораторствовал перед слушательницами:

– Были периоды. Были времена у нашего народа, и нет их больше. Ушло наше сияние. Ушла наша слава. А почему? И я говорю вам: из-за негодяев, которые дорвались до власти. Выйдите и поглядите, до чего они довели нашу страну! И я говорю: пусть сапожник правит свои колодки, и оставит власть тем, кто рожден править страной.

Шульце был одним из глав тайного, но упрямого и последовательного бунта против директора школы доктора Гейзе, бунта, который бессловесно выражался в сердитых лицах учительского состава. Доктор Гейзе пришел в школу как представитель республиканцев. «Сердце у него слева», – дискутировали между собой педагоги, – «он либерал». Доктор был уроженцем Берлина, любил анекдоты, песни и вино, и никакого воображения у него не будила компания, висящая вдоль стен. Проходя по экседре, он в насмешку подмигивал глазами «великим», пучившим глаза в пространство, не в пример учителям, строго относящимся к себе и с кислым выражением – к другим, сам же все принимал со смехом, острил направо и налево, касаясь морали, разума и знаний, изрекаемых коллегами и демонстрирующих аристократичность. Когда они покачивали головами в знак отрицания, он покачивал рыжей своей головой в знак подтверждения. Удивительно, каким образом не тускнели его голубые глаза от прохождения в течение многих лет сквозь строй подавляющих в себе ненависть взглядов и шепотков тайного бунта, а сохраняли в себе искры иронии и лукавства. Даже когда в его кабинет являлась провинившаяся в чем-то ученица на его высший суд, веселые искорки не исчезали из его глаз. Стояла она в угрюмом директорском кабинете, опустив голову и с трудом дыша. Доктор, держа руки в карманах, опирался спиной о карту Германии, занимающую всю стену. Даже на фоне этой огромной карты, округлая фигура директора не несла в себя даже каплю «аристократичности» генерала. И слова изрекались им даже с каким-то удовольствием:

– Ну, м-м-м, дочь моя, каковы твои преступления, в чем ты согрешила?

Девушка оправдывается, мямлит, доктор слушает и не слышит, делает два шага в сторону провинившейся и опирается на бюст Руссо. Бюст этот был тоже новшеством, который колол глаза многим в этом уважаемом учреждении, ибо появился там с приходом доктора Гейзе. Тряпка Рихарда Шульце не касалась физиономии этого француза. Теперь доктор с приязнью потрепал щеку Руссо и обратился к волнующейся девушке:

– Детка моя, если смотреть на вещи в их простоте, мы найдем, что ты просто не хочешь учиться, и все знания в твоих глазах ничего не стоят. Дорогая, ничего не знать вовсе не преступление, но не хотеть ничего не знать это стыд и срам. Или ты считаешь, что достаточно держаться за знатное родословное дерево? Что толку в знатности рода, юная госпожа, если душа пребывает в унизительном незнании. Может быть, какой-нибудь неизвестный фон-барон возьмет тебя замуж и без аттестата зрелости, но разве тебя не прельщает быть человеком, а не только женой какого-нибудь неизвестного фон-барона? Ну, все это останется между нами. Что же касается обсуждаемой темы, дорогая, то нет у меня выхода: придется написать предупреждающее письмо твоим родителям.

Ученице кажется, что во время этой строгой нравоучительной беседы директор шутливо подмигивает неподвижному лицу Руссо, но голос доктора Гейзе серьезен и строг.

После того, как провинившаяся девушка покидает директорский кабинет, доктор меряет комнату тяжелыми шагами, и сам себе выносит выговор: «Я обязан был излить на нее всю свою желчь. А, в общем-то, зачем? Отцы ели кислый виноград, а у сыновей на зубах оскомина. Отцы заключают союз с темными хулиганами, бунтующими против света, и видят в положительном свете своих сыновей и дочерей, получающим образование в организациях этих бандитов. Да, да, – доктор поглаживает бронзовые кудри Руссо, – мой просвещенный друг, боюсь, что мы снова отдаем страну в заклад, и недалек тот день, когда снова сменятся сидящие в тени дуба. Во главу угла проталкиваются рыцари преступного мира, а республика потеряла молодежь, и сердца молодых тянутся к этим новым “рыцарям”».