– И сейчас они выпускают яд, Отто?

– Еще как, малыш. Беспрерывно!

– Но дед на усадьбе не точил дерево. Быть может, барон? Там был один барон, у которого усы тянулись по лицу вниз, как червяки.

Они медленно идут по влажному от дождя переулку. Мутно светят газовые фонари. Из окон домов тянутся косые узкие полоски света, словно серебряные нити. Из водосточных труб падают тяжелые капли. Пауле выходит из трактира с Эльзой и пьяным в стельку горбуном, Ноги его не держат. Останавливается у фонаря и отдает честь. Дети плачут, женщины громко ругаются. Пьяные то ли кривляются, то ли смеются. В одном из домов печально поет девушка. Саул и Отто останавливаются у закрытого на замок киоска.

– Собаку мою отравили, – голос Отто тяжел.

– Мину? – вскрикивает Саул. – Кто это сделал?

– Если бы я знал, малыш. Месть какого-нибудь мерзавца. Шаталась моя Мина по разным местам. Бегала по улицам, совала нос в любую дыру. Но верной была, всегда возвращалась домой, ко мне, всегда. Сегодня в полдень я нашел ее мертвой, отравленной. И записку к ней прикрепили: «Когда покраснеет нож от крови коммунистов и евреев, возродится Германия». Какие подлецы, малыш, какие сволочи! Даже полячка моя в трауре. Даже она.

Из подвала Эльзы выходит Пауле. Проходит мимо них, плюет и исчезает в глубинах города. Две проститутки прогуливаются по переулку туда и назад. Руки Отто бессильно опущены вдоль тела. Рядом со скамьей бегут автомобили, ревут клаксоны, скрежещут рельсы под несущимися трамваями.

– Всем этим людям, малыш, даны любящее сердце и разум для понимания, но они этого не знают. Все их мысли поглотил этот огромный город. Они просто падаль. Ах, малыш, взяли и отравили собаку! Зачем, почему? В чем она согрешила. Ее дружба и верность кололи им глаза. Сделали ее жертвой политики. Ах, причем тут политика? Простая подлость, и больше ничего. Бегала она по комнате и душа ее была связана с моей душой, и я изливал ей сердце, и тепло мне рядом с ней. И вот, малыш, убили ее!

Отто протягивает вперед руки обвиняющим жестом, и Саул хочет пожалеть своего друга, и не знает как. Печаль снедает и его сердце. Он охватывает широкими ладонями Отто свою горячую голову, и ладони эти соскальзывает на его щеки мягко, с любовью.

– Отто, ты в трактире был неподражаем. Вы там победили. Там было много хороших людей.

– Да, сегодня мы победили, но как, малыш? Видел ли ты свечу на окне, борющуюся с ветром? Вот, она погасла, но вот снова воспламенилась. Воспламенилась она этим вечером в трактире, но ветер сильнее ее. Да, Саул, честные сердце еще сопротивляются. Пытаются спасти то, что можно еще спасти. Они теряют на этом заработок, рискуют жизнью, банды головорезов режут им горло, но они борются. И все же, малыш, тонкий слой чистых вод не в силах одолеть скверну, текущую рекой.

– Отто! Отто! – Саул исчезает, прячась за киоском.

Проходит госпожа Гольдшмит с уймой пакетов, торопится, тяжело дышит.

– Прошла? – Голова Саула высовывается из-за киоска.

– Чего ты спрятался от матери, как будто это какой-то дракон?

– Отто, я болен. У меня воспаление горла. Я сбежал с постели, Отто, чтобы тебя увидеть. Что мне сейчас делать? Ой, Отто, она меня жестоко отлупит. – Еще миг, и Саул ударится в плач.

– Бедный, – Отто гладит Саула по голове. – Сбежал из постели, чтобы меня увидеть? Ах, кто судил и кто молил? Ничего, малыш, я провожу тебя домой и не дам твоей маме тебя тронуть.

– Нет, нет, Отто, лучше мне пойти самому, – не хочет Саул оскорбить друга и рассказать ему, что мать запретила ему встречаться с Отто.

Дождь усиливается. Хлещет.

– Беги, малыш, ты болен. Еще простудишься совсем в эту погоду. – Остерегает Саула Отто, и отечески похлопывает его по щеке.

Дверь мясной лавки заперта. Саул пересекает двор и останавливается у двери в кухню. Рука не поднимается – нажать на щеколду. Из кухни слышны взволнованные голоса. «Голос дяди Филиппа!» – и рука поднимается без труда. «Дядя Филипп пришел! Ничего плохого мне не сделают». Двери открываются, и Саул падает прямо в объятия доктора Ласкера.

– Вот он! – перекатывается с непривычной для нее проворностью госпожа Гольдшмит с одного края кухни в другой. – Вот он.

Голос ее не предвещает ничего хорошего.

– Оставь ребенка в покое, Розалия, – Филипп обнимает Саула, – ты что, не видишь, какое у него тяжелое испуганное дыхание?

Доктор Ласкер сажает Саула на стул и наклоняется к нему: – Где ты был, мальчик?

– Дядя Филипп, дядя Филипп, – Саул ударяется в плач, – убили собаку Отто, убили Мину, это сделали юнкеры. Отравили ее с головы до ног. И она умерла, дядя Филипп! Умерла!

Доктор Ласкер обеспокоено кладет ладонь на лоб Саула.

– Ребенок весь горит, у него высокая температура. Успокойся, Саул. Не плачь. Идем, уложу тебя в постель. – Филипп накрывает его одеялом, опять мягко прикасается к его лбу.

– Дядя Филипп, ты снова едешь в дом Леви?

– Да, Саул, завтра.

– Когда я выздоровею, возьмешь меня к Иоанне, я должен ей рассказать о многих важных вещах, я с ней помирился, дядя Филипп.

– Когда ты выздоровеешь, возьму тебя туда. А теперь, Саул, спи.