Апрель, обычно легкий и прозрачный, был заряжен ожиданием очередного взрыва или столкновения.

Шла эвакуация израильских поселений из Синая. Страну лихорадило от происходящего в городе Ямит, выросшем на синайских песках, жители которого жгли автомобильные покрышки, лили воду и жидкую известку с крыш домов на солдат, которые пытались их эвакуировать, и даже стреляли в воздух.

Вакханалия длилась четыре дня. Затем, по приказу министра обороны Ариэля Шарона, по опустевшему городу прошли бульдозеры. Египтянам осталась выжженная земля. 25 апреля полуостров Синай, после пятнадцати лет израильского присутствия, был возвращен Египту. Президент Мубарак благодарил премьер-министра Бегина. Печальным фарсом выглядел строй израильских солдат, покидающих под знаменами город Эль-Ариш.

Опять Ормана стали одолевать долгие многоэтажные сны, как в первые дни пребывания в Израиле.

От бесконечного лицезрения телевизора Орману вернулась острота памяти, которая мучила его в юности, когда смотрел фильмы, и его не в меру сильная память подсознательно запоминала незначащие имена операторов, дирижеров, костюмеров. Ночью, во сне, они выплывали в виде образов, стоило лишь прозвучать их имени. Образы эти рождались из какого-то конгломерата зрительных впечатлений в виде полуфигур, полулиц, смутных, размытых, интригующих, как в телевизионных интервью с человеком, скрывающим свое лицо.

Таким образом, в череде снов угнетающе и влекуще, устрашающе и ублажающе возникал некий иной скрытый или таящийся мир с этими недорисованными, недозрелыми, как говорил Орман, «недозрительными» существами.

Но что-то в том мире было намеком на истинную тайну жизни наяву.

В бодрствовании Орман всегда силился сосредоточиться на ускользающих из памяти деталях, чтобы выхватить эпизоды этой ворочающейся, дымящейся фрески именно при солнечном свете дня, ослепительном свете юношеских беспечных лет с практически бесконечной далью времени.

Это был живущий в Ормане безмолвием мир, обитатели которого порождались случайными именами, звуками симфоний и концертов Моцарта, Бетховена и Чайковского, подсознательно вливающимися в слух из радиотарелок, висящих на столбах по всему городу.

Старческий рот и глаз обдавали ветхостью самого существования. Грудь женщины или ягодицы, мельком увиденные на пляже, когда она переодевалась за кустиками, несли чудную эротику – основу жизни и благостного прозябания, предвещающие ночное излияние семени, ощущаемое, как сладкий грех.

Странный поток имен, звуков, впечатлений, обрывков малозначительной, случайной информации внезапно становился магистральным.

Так однажды кто-то дал Орману сборник насквозь лживых рассказов малоизвестных израильских писателей, но сплошь коммунистов, изданный в Москве. В примитивном рассказе о герое, сидящем в кафе на берегу Средиземного моря, мелькнуло слово «Палестина». И в юношеском воображении это слово мгновенно развилось в целый незнакомый мир. Он мощно воздействовал на душу, ибо впрямую был связан с корнями, тягой души, национальным достоинством, унижаемым столетиями, с неким освящением, которое скупым освещением, протягивалось через тысячелетия – от возгласа «В начале…» Начало было мощно застолблено.

Казалось бы, этот подпольный мир должен уводить от дома в какие-то авантюрные водовороты, а он тянул к своему, отчему домику и его прошлому, которое таилось по его дряхлым углам, под осевшими стенами и перекошенными балками потолка. И только это прошлое имело неоспоримое право прохода к душе, и упоминание бабкой прадеда мгновенно выстраивало целое столетие жизни.

Был ли этот калейдоскопический поток образов во сне усилием мысли, старающейся постичь иной мир, возникающий из обрывков информации, из некого закона, что любое запавшее в сознание имя обязательно должно обрести во сне плоть?

Усилие этой мысли было изначально печальным, ибо мысль знала, что строит свое существование на мимолетном, обреченном тут же исчезнуть материале.

Но в этой устойчивой печали таилось понимание судьбы Ормана, существа, принадлежавшего к вечно теснимому за пределы обычной жизни племени, быть может, потому живущему вечно.

И любое предательство по отношению к этому своему племени – из выгоды, усталости, страха, что жизнь проходит быстро, и не доживешь до воздаяния, – отторгалось душой.

Смешило ли, пугало нечто блуждающее во сне, что можно дальнейшим сосредоточением мысли породить в том мире самого себя, назвав собственное имя, но Орман, как ни старался, не мог во сне его припомнить, пугаясь собственной безымянности, намекающей на будущее абсолютное исчезновение.

Проснувшегося Ормана реальность мгновенно оглушала волнами забастовок и демонстраций против экономических реформ министра финансов Йорама Аридора. В одно из воскресений не вышли на работу государственные служащие, пожарники, работники судов, банков, радио и телевидения.