Но, опережая все это, в миг перехода из мира сна в мир бодрствования, все пространство личного существования Ормана заливала тревога: сын в армии.

3 июня палестинские террористы тяжело ранили посла Израиля в Англии Шломо Аргова. Самолеты израильских ВВС нанесли удар по стадиону в Бейруте, под трибунами которого хранились боеприпасы террористов, обстреливающих «Катюшами» весь север Израиля, от Нагарии до Кирьят-Шмоны. Началась всеобщая мобилизация. Шоссе с юга на север были забиты бронетехникой. Военный министр США Каспар Вайнбергер потребовал от Израиля немедленного прекращения огня, грозя расторжением оборонного соглашения.

Армия обороны Израиля вошла в Ливан. После трех дней беспрерывного обстрела севера страны, наступило затишье, и жители вышли из бомбоубежищ.

В ночь на 4 июня из какого-то телефона-автомата позвонил сын:

«Мы входим. Держитесь и не беспокойтесь за меня».

Лицо жены было залито слезами.

В эти тяжкие дни, когда от сына с фронта не было никакой весточки, Орман спасался тем, что не переставал размышлять над теорией единого духовного поля.

Как никогда обостренный ум пришел к выводу, что, подобно тяготению пространства, есть тяготение души, а нередко душа себе в тягость и нельзя оттягивать час ее выздоровления.

Искривление пространства спирально держит это пространство.

Искривление души уничтожает ее, порой напоминающую Орману спиральную туманность, не менее далекую и не менее таинственную, и, главное, находящуюся на грани хаоса.

Минуты напряжения, доводящие до удушья, были не так уж часто, но выносились с трудом.

Мгновенно возникала мысль: переживу этот миг, и жить мне долго.

То же повторил сын, вернувшись на побывку из Ливана. Такое же чувство было у сына Ормана от того, что рядом с их бронетранспортером взорвалась мина и настолько близко, что взрыва не услышал, но всего сжало до удушья.

В эти дни Орман много занимался в библиотеке Бар-Иланского религиозного университета. Как в любой библиотеке, в матовом свете настольных ламп царила атмосфера напряженного интеллекта, но сама изучаемая материя – Талмуд и Мишна, сама графика этих книг, хранящих в себе медлительность размышления, спрессованного временем, давали особое, странное чувство какой-то даже праздничной безопасности в лоне Всевышнего.

Орман начинал понимать необычайно покойный образ жизни тех, кто существовал в двух мирах. Один мир был обычным, с его суетой, страхом и мелкими заботами. Другой ежеминутно восходил из потока древних букв жизнью праотцев, погруженных в этот книжный поток, как в свежее течение вод Иордана, никогда не испытывавших скуки и страха перед вечностью.

Но понимание этого у Ормана было поверхностным, головным, отвлекающим, ибо в дни войны именно в страхе и мелких заботах, во внезапном телефонном звонке, стуке в дверь, слове, оброненном случайным прохожим или соседом по столу в читальном зале, таилось будущее, которое могло мгновенно перевернуть всю жизнь.

Раньше, в мирные дни, Орман проверял серьезность читаемой им книги малозначащими разговорами в соседней комнате или за соседним столом: отвлекало ли это от чтения.

Теперь эту меру сменила иная мера, прирастающая к любому звуку, вскрику, бормотанию, плачу или молчанию, угрожающе растянутым пространством и временем войны.

Орман уходил на прогулки, убегая от самого себя. Но именно в эти дни повадился с ним ходить Цигель, чей старший сын, получил отсрочку от армии для учебы на факультете электроники в Хайфском Политехническом институте по профилю, который затем будет необходим при воинской службе в электронной разведке. Младший его сын еще учился в школе.

С осторожной озабоченностью Цигель каждый раз в начале прогулки осведомлялся, есть ли весточка от сына, и затем успокаивал Ормана дежурной фразой, услышанной от коллег по работе, сыновья которых тоже были на фронте – «Хорошие новости, когда нет новостей».

Это было время изматывающих ночных дежурств, где не было ни минуты передышки в связи с непомерно возросшей активностью военной авиации в Ливане, беспрерывной проверкой навигационных приборов. К этому, соответственно, следовало прибавить личную активность Цигеля и его, проглатывающего все, что шло под руку, а, вернее, в объектив – фотоаппарата величиной с тюбик губной помады, не перестающего восхищать владельца своей емкостью.

Страх, преодолеваемый, но все же таящийся в темных извивах души, перекрывался беспрерывной калькуляцией: какую прибыль ему все это принесет. Надо было работать с удвоенной нагрузкой, ибо Цигель понимал, что время, съедающее душу Ормана, для него, Цигеля является золотым.

Прогулки же эти были некой отдушиной, и, отдав должное озабоченности судьбой сына Ормана, Цигель начинал задавать намеренно глупые вопросы, считая, что таким образом отвлекает соседа от черных мыслей.

– Вот, скажите, измена женщине выражает свободную волю мужчины или является предательством?