– Если это сопровождается раскаянием, то это и выражает свободную волю, – ловился на крючок Орман и начинал философствовать.

Они уже подходили к дому, и, попрощавшись с Орманом, принимая душ, готовясь к ночной смене, всю дорогу в автобусе, Цигель пытался определить, к кому из названных типов людей Орман причисляет его – к обаятельным и невыносимым негодяям, что, в общем-то, не очень расстраивало Цигеля, или к двуличным, что несколько настораживало.

Орман же ночью подумал, – а не мечет ли он бисер перед свиньями.

Встал во втором часу и записал все то, что спонтанно вырвалось из него реакцией на Цигеля.

Значит, не зря это было.

Оказывается, лучше всего оттачивать свои мысли, отвечая на вопросы глупцов.

Так из этих вспышек, обрушивающих на Цигеля поток сбивающей его с ног информации, выросла одна из важнейших глав «Теории единого духовного поля» – вариация на тему Времени и Пространства.

Но со временем Цигель начал явно жалеть, что разбудил в Ормане желание обрушивать на него свои монологи.

Так, взглянув на часы с намеком, мол, торопится, вызвал целую тираду Ормана о том, что время ни на миг не может себе позволить вальяжности и лености пространства, хотя отлично и прискорбно знает, что вечность не терпит суеты. И время сетует на себя с момента, как были изобретены часы, и ничего не значащая стрелка, бегущая по циферблату, не дает ни передохнуть, не задержать архипелаги времени, чтобы потом наслаждаться их открытием и изучением.

И все же, дразня, и, таким образом, участвуя статистом в этих дискуссиях, Цигель даже ощущал какую-то самому ему не ясную гордость. Он даже пытался пересказать жене все эти прогулочные диалоги, но явно что-то путал. Жена Дина, глядела на него, и вправду, как на глупца.

Прогулки эти Цигель неожиданно прекратил после того, как однажды задал Орману явно провокационный вопрос:

– Вот вы так восхваляете философов и религиозных праведников, но в книгах предатели привлекают гораздо больше.

– Всегда предатели почитаются более крупными интеллектуалами, чем их разоблачители. Видите ли, натура предателя кажется более сложной и противоречивой. А на деле, за всей этой сложностью таится одна, но пламенная страсть – деньги. И кончают они всегда плохо, ибо, как говорят в народе, жадность фраера сгубила.

В темноте Орман не заметил, как побледнело лицо Цигеля.

Орман помылся и осторожно проскользнул в спальню, где жена уже спала. В этот миг раздался стук в дверь. Сердце замерло. Жена мгновенно вскочила, но боялась подойти к двери. Орман заглянул в глазок и с каким-то незнакомым ему самому стоном, в котором выразилось все, что было загнано на дно души, отворил дверь. Перед ними стоял сын, почерневший от загара, с выгоревшими до цвета соломы волосами и выцветшей в какой-то неопределенный цвет формой.

Началась невероятная суматоха. Жена поставила на огонь кастрюлю с пельменями, Орман наливал ванну. Тут оказалось, что весть разнеслась по всему дому. В дверь беспрерывно стучались соседи. Кто нес торт, кто трехлитровую банку с вишневым компотом, закрученную старым домашним способом, кто коробку шоколадных конфет. Дом продолжал гудеть далеко за полночь, в то время, когда сын заснул в ванной, разморенный горячей водой, был разбужен с трудом и уложен в постель. После того, как из ванной выпустили воду, в ней остался жирный слой ливанского суглинка.

С первого дня войны, 5 июня, Берг находился в бункере и волновался, быть может, больше других компьютерщиков, ибо всем было понятно, что близится час проверки разработанной ими программы, основы которой заложил он. Казалось бы, Берг уже освоился в этом узловом командном подземелье, куда стекалась вся информация о состоянии воздушных и наземных военных сил, но с момента, когда пробил час войны, атмосфера в бункере резко изменилась: при всей общей собранности и сдержанности, ощущалось сильнейшее напряжение. Даже разные слухи и байки, приносимые из других подразделений разведки и штабов, которые обычно смягчают неослабевающее ожидание первых неудач, несли в себе щадящий юмор.

Берг все еще привыкал к собственной программе, расширившейся от малого экрана, по сути, домашнего компьютера до огромного экрана, на котором должно было виртуально развернуться все пространство войны с продвижением боевых частей – своих и противника, прорывов, засад, незначительных, греющих душу, успехов и задуманных крупно, но вот же, сорвавшихся замыслов.

Странно, но именно в этой атмосфере напряжения внезапно возникали идеи, которые Берг торопился несколькими строчками начертать на бумаге, что вызвало улыбку коллеги, с которым Берг особенно сдружился. Указав на этот циклопический экран, тот сказал: