Едва передвигая ноги, насилу перемещая на них тяжесть одеревенелых тел, тащились они за этой волшебницей, которая все подбадривала их своим грудным переливчатым смешком, озорным каким-то блеском, брызжущим из ее узких, темных, как непроходимая ночь, глаз.

– Джаангы, тго, тго, – твердила она и указывала им рукой вперед.

– Сопка-голец, – пробормотал Левка.

– Чего? – не понял Алексей.

– К сопкам зовет, – пояснил брат. – «Джаанга» на их языке значит «сопка», а «тго» – костер, огонь. Значит, за сопкой у них стойбище.

Втроем они доплелись до тех двух сопок, оказавшихся на самом деле очень близкими – каких-то три сотни метров. Между ними, спрятавшись за корявеньким частоколом сосен, стояла одна-единственная яранга, покрытая оленьими шкурами. Рядом оказалась оленья упряжь с легкими саночками-нартами. Завидев жилище, женщина ускорила шаг, приоткрыла полог, зазывая под него братьев приглашающим жестом. Оттуда повеяло долгожданным теплом и непонятно откуда взявшимся земляничным ароматом. И этот ни с чем не сравнимый запах донесся до них даже через десяток метров, которые надо было еще одолеть. Это придало братьям силы – последним напряжением уже одной только воли доволочили они свои истерзанные тела до порога, завалившись туда, словно за спасительный борт судна, прибывшего за погибающими душами.

Женщина прикрыла полог, сбросила с себя кухлянку, рукавицы, шапку и оказалась молодой худенькой девушкой с тонкими черными косичками. Под кухлянкой на ней была надета шерстяная, расписанная национальным орнаментом коричневая туника, под меховыми пимами – тонкие, перевязанные оборами олочи – чулки из рыбьей кожи. Она кинулась раздевать по очереди братьев, которые так и лежали как два чурбана у порога, не в силах более шевельнуть и пальцем…

Уже через час, отогретые и хмельные без всякого спирта, только лишь от сытости и ощущения чудесного своего спасения, разморенные теплом костра и жирным кумысом, они сидели в исходившей жаром яранге, слушая щебетание хрупкой певуньи, не понимая почти ни единого ее слова, и пьяно и весело тыкали друг друга в грудь, поочередно представляясь.

– Слышь, девица, я Леха! Леха я! А это вот мой братан младший, Левка его звать.

– Мы – геологи. Ищем золото, алмазы. – Лев делал вид, что копает землю, достает из нее что-то и любуется находкой, цокая языком и покачивая головой.

– Нам надо ам-ам! Нету кушать! У нас еще трое человек – там, за два дня пути отсюда, – как дикарке на пальцах пытались они ей объяснить.

Девушка согласно кивала головой, вздрагивая серьгами, подкладывала им в берестяную посуду юколы – вяленой рыбы и сама угощалась их шоколадом. Но братья опасались, что она никак не может понять, что им нужно. И отчего-то это было смешно. Левка отнял у нее коричневую сладкую плитку и протянул ей ее рыбу. Она виновато улыбнулась. Потом он проделал ту же операцию в обратном порядке – она улыбнулась обрадованно. Еще несколько раз рыба и шоколад кочевали из мужских рук в женские, и якутка, кажется, приняла это за игру. Она взяла растаявший уже почти шоколад, демонстративно облизала его своим острым розовым язычком и поцокала им так же, как до этого делал Левка, объясняя ей, как он находит в земле драгоценные камни. Потом она зачем-то перемазала шоколадом губы себе и Левке.

– Она ж мне делает намек, ты понимаешь, да? – обрадованно зашептал Левка в заросшее космами ухо брата, как будто она могла понять его речь. – Боже ж ты мой, Боже! Какая девка!

– Угу. Красивая. Но! Не забывай, нас ждут дома жены! – Алексей притворно погрозил брату пальцем. – Знаю я тебя, Одесса-мама! С меньшими народами не балуй!

А юркая, тоненькая якутка действительно стреляла своими щелочками-глазами то в одного, то в другого геолога, поднимала бровки-стрелочки, счастливо улыбалась перемазанным ртом, смущенно теребила свои косички. И от нее исходил какой-то немыслимый, невероятный эротизм, накатывавший на них угарной, дурманящей волной. Когда они, насытившись, отодвинулись от костра, девушка посерьезнела и тщательно вытерла губы. Она поднялась, порылась в скопище тряпья в углу, достала оттуда резную старинную чашу на трех изогнутых ножках, всю покрытую замысловатым гребенчатым узором, ромбами, точечными зигзагами.

– Это, похоже, чорнон, – сказал Левка, не отрывая горевших глаз от якутки, – специальный кумысный кубок.

Девушка тем временем ливанула в него кобыльего густого молока и приступила к непонятному обряду.

– Баай байанат, – строго и как-то грозно сказала она, держа в руках древнюю свою чашу, и жутковато закатила глаза под самые веки, так, что остались видны только белки.

Что-то Алексей слышал про этот баай. Кажется, это был старый обряд, проводившийся северными народами в самом начале короткого лета. На этом празднике просили благословения у духов тайги и тундры на сезон предстоящей охоты и привлекали к охотникам будущую дичь. Но только сейчас было далеко не лето. И что за охоту затеяла эта девица? «Охотничий ритуал?» – уточнил он у своего всезнающего брата. Тот подтвердил его догадку кивком головы.

Якутка вернула глаза на место, опустила свои тонкие пальцы в кубок, затем брызнула кумысом на землю под собой, окропила пламя костра и несколькими каплями каждого из братьев.

Суеверный Левка, ощутив на себе ледяные брызги молока, вздрогнул, округлил глаза и горячечным шепотом панически забормотал брату на ухо:

– Слушай, так она же удаганка!

– Кто? – тоже почему-то шепотом переспросил Алексей.

– Ну, шаманка по-ихнему. Такая древняя жрица огня. Самая сильная ведьма, между прочим. Этот культ в Якутии еще со времен матриархата идет. Это сейчас у них мужики в основном шаманят, а раньше-то все было наоборот. Говорят, что удаганок осталось очень мало – единицы, а колдовать они умеют похлеще наших украинских ведьм. Даже могут человека в медведя или волка обратить. Так что нам таки повезло – сейчас она нас сделает черными вронами и полетим мы до дому, помахивая крыльями! – уже смеясь, закончил свой этнографический экскурс Лев.

– Фу ты, дурак! – отмахнулся от него Леха. На самом деле тревожный голос и серьезная физиономия брата вызвали в нем беспокойство, и он едва не поддался животной зыби ужаса и дурному предчувствию, от которого противно заныло в груди.

«Надо было послушать своего сердца и бежать оттуда», – думал Алексей Яковлевич сегодняшний, сидящий с закрытыми глазами в кресле самолета. И продолжал вспоминать каждую деталь того злополучного дня, который, как он считал, и положил начало всем последующим бедам их семьи.