Что ж, риск оправдал себя. Нина дала Андрею зелье, тот долго бился в конвульсиях, задыхался, сворачивался в судорогах, которые наблюдали все начальники и надзиратели колонии. Через три дня парень будто бы умер. Его смерть констатировала сама же Нинка, записав в бумагах, что заключенный Крашенков скончался от острой кишечной инфекции. Андрей был детдомовцем, без роду без племени, и за его смерть никто бы и не спросил. Во избежание распространения непонятного вируса Нина настояла на том, чтобы тело спешно хоронили на тюремном кладбище. Начальство с такой спешкой согласилось – умер и умер, быстрее избавиться надо, не то не ровен час комиссия какая в колонию нагрянет, неприятностей не оберешься. Все было Ниной рассчитано по минутам – чтобы гроб был закопан уже в сумерках, перед наступлением ночи. Чтобы, как только уйдут с кладбища тюремные работники, они с дедом, прибывшим туда заранее на стареньких «Жигулях», могли как можно быстрее выкопать его и дать «покойнику» противоядие.

Даже и сейчас при воспоминании о той жуткой ночи деда передернуло: до чего было страшно на кладбище, прямо мороз по коже! Ужас охватывал их и от сознания, что разрывают они свежую могилу – а ну как поймают? – и от страха, что Андрей там действительно мертв и никакой порошок ему не поможет. Дед до последней минуты не верил в чудесное воскрешение, считая все это мистификацией, думая, что Андрей впал в какой-то летаргический сон или только притворился мертвецом. Но Нинка божилась, что когда клала своего любимого в гроб, то пульса у него не было. Однако жив он там или мертв, теперь было дорого каждое мгновение. Как сказала удаганка, она наколдовала так, что смерть станет необратимой ровно через три дня, час в час, минута в минуту от приема первого порошка. Нина, правда, подстраховалась и устроила похороны чуть раньше рокового часа.

Откопав гроб, они его живо вскрыли, достали бездыханного парня, и Нинка прямо там, на разрытой земле, занялась его оживлением. Влила ему в рот разбавленный удаганский порошок-противоядие и все щупала пульс, целовала бескровные губы и молилась неизвестно кому – то ли духам шаманским, то ли Христу, то ли Аллаху, то ли еще какому неизвестному всемогущему. Пока дед водружал обратно фанерную крышку ящика и закапывал могилу, она нянчила на своих руках безжизненное тело парня, обтирала ему зачем-то лоб, поправляла пряди волос, отряхивала с него землю. Алексей Яковлевич только вздыхал, охал да приговаривал шепотом: «Ох, Одесса-мама! Чего натворили, чего наделали!» – чувствуя, что следующей ночью придется им проделывать всю эту операцию обратно и хоронить парня теперь уже по-настоящему.

Но когда они привезли его в город – причем по глухой таежной дороге пришлось трястись около двух часов – и уложили на диване в Нининой комнате, исходившая слезами все это время девушка внезапно воскликнула: «Есть! Есть пульс!» Алексей Яковлевич прибежал из кухни, где сидел за столом со стаканом крепчайшего самогона, пытаясь прийти в себя, и, не веря своим глазам, увидел, как дрогнули губы мертвеца, как затрепетали его ресницы. «Ну слава тебе, Господи!» – облегченно вздохнул он и сам чуть не заплакал от радости.

Дальше дело было только за Ниной. Она выхаживала парня со всем рвением влюбленной женщины и используя все свои медицинские навыки. На работе взяла «за свой счет», чтобы неотлучно быть при Андрее, не упуская ни единого его вздоха. Еще два раза ездила в тайгу, к удаганке, та дала ей какое-то снадобье, чтобы больной побыстрее поправился. Но теперь, кажется, Нинка уже больше полагалась на официальную медицину – колола Андрею укрепляющие витамины, делала промывание желудка, клала грелки с горячей водой в ледяные ноги, отпаивала куриным бульоном. Впрочем, и про шаманскую настойку не забывала – обязательно давала три раза в день по чайной ложечке густого вонючего варева. Больной быстро шел на поправку и не сводил влюбленных, благодарных глаз со своей спасительницы.

Дед тем временем наведался к одному человеку, тот под большим секретом пришел к ним в дом, сфотографировал бледного, подстриженного кое-как в домашних условиях Андрея и состряпал парню новый паспорт. А за дополнительную плату даже и трудовую книжку ему склепал. И стал он с тех пор зваться Андреем Кирилловичем Легостаевым, заимел специальность и трудовой стаж инженера-строителя. А от старой жизни у него осталось только имя – Андрей.

После его окончательного выздоровления Нинка решила вместе с ним поскорее покинуть город. Родне и любопытным, кому попался Андрей на глаза, рассказали легенду: как прибыл Легостаев в Мирный устраиваться на стройку, как стало ему вдруг плохо и он упал без сознания прямо возле их дома, как она дотащила его до квартиры и принялась лечить и как они друг друга полюбили – ну буквально в один день. Климат здешний Андрею якобы вовсе не подошел, и потому они надумали ехать в Москву, где он устроится на строительство, а Нинка пойдет врачихой в больницу. Перед отъездом они тайком съездили на мнимую могилу Андрея – мало им было острых ощущений. Тогда же, на той могиле, Андрей решил соригинальничать и надел на ногу Нины эту медную побрякушку, якутский браслет, приобретенный им за неимением денег вместо обручального кольца в городском универмаге. Для девушки он стал символом любви, необычной истории их знакомства, памятным знаком воскрешения Андрея из мертвых с помощью древней якутской магии.

«Вот какова истинная цена этого копеечного браслетика, – думал дед, вернувшись в сегодняшний день из марева прошлых лет. – Жизнь, любовь, свобода. А ты, милицейский узкий лоб, о таких вещах знаешь ли? Они и есть самая высшая ценность, никакими деньгами не измеряемая. А то ишь ты – „особой ценности не имеет“! Это ведь для кого как…»

Воспоминания, охватившие Алексея Яковлевича, продолжали вертеться в его голове как запущенная в проекторе кинолента.

«Да… Таковы уж мы, люди, – размышлял старик. – Когда приходит беда, начинаем вспоминать, из-за чего все случилось, копаться в прошлом, искать виноватого. Я вот теперь считаю, что во всем таки повинен злосчастный алмаз. А может, это и не так? Может, это просто старость моя, бессилие, слабость духа? Просто мне удобно списать все беды на камень, как было удобно когда-то считать удаганку причиной смерти брата. Да нет же, нет… – противоборствовали в нем мысли. – Есть какая-то правда, какой-то смысл во всех этих поверьях. Люди зря говорить не станут. Дым не рождается из пустоты…»

В глубине души дед сомневался, что Андрей любил Нину по-настоящему, как положено мужику любить женщину. Разумеется, была у него к ней мелкая страстишка в период их романтических тюремных свиданий, но и только, думал он. Что Легостаева держало рядом с Ниной? Страх перед разоблачением? Благодарность за его освобождение из тюрьмы, за спасение его жизни? Так надолго ли этого хватит? Но все его сомнения меркли перед сияющими Нинкиными глазами. «Пусть хоть недолго, но будет она по-бабьи счастлива», – рассуждал Алексей Яковлевич. Впрочем, со временем дед понял, что, несмотря на весь свой авантюрный и бесшабашный нрав, Легостаев имел какую-то глубинную честность, внутреннее благородство. Ну и, само собой, ценил Нинкину верность, преданность и безоглядную любовь к нему.