Поэт и переводчик Юрий Кобрин мог бы переводить и великолепного Венцлаву, и многомудрого Мартинайтиса. Есть и другие имена, справедливо и прочно усвоенные «международным» книжным рынком. Но кто из русских сегодня переведет остальных — покойного уже Межелайтиса, Скучайте, Ращюса, Някрошюса?

Наталья Астафьева. Польские поэтессы. Антология. Перевод с польского, составление, предисловие Н. Г. Астафьевой. СПб., «Алетейя», 2002, 640 стр.

Три года назад Наталья Астафьева и Владимир Британишский издали двухтомную антологию «Польские поэты XX века». Там было 16 женских имен, здесь — 28. Дело не в статистике, а в подвиге, в самом что ни на есть не пафосном значении слова.

Здесь, у Астафьевой, — подробные биографии, отчетливые (фото)портреты, десятки и сотни стихов, написанных польками за последние сто лет и переведенных впервые. Сорок лет погружения в тему.

Об одной из стихослагательниц, Анне Каменьской (1920–1986), Чеслав Милош писал: «Она оставила впечатляющие свидетельства религиозной мысли, противостоящей несчастью». Стихотворение А. К. так и называется — «Следы»:

Трудно представить, внутри какой многоголосой, напряженной симфонии живет все эти годы Наталья Астафьева.

Владимир Каганский. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М., «Новое литературное обозрение», 2001, 576 стр. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

576 страниц. У Гумилева и Фоменки тоже помногу.

Там — «пассионарность», здесь — «ландшафт». «Неожиданный и оригинальный взгляд на современную Россию с позиций теоретической географии» (из «баннера» на 4-й странице обложки).

Бывает.

«Пространство СССР — источник ресурсов и место экспонирования внепространственных целей и ценностей. Смысловое единство пространства актуально не дано и не переживается; пространство тотально фрагментировано и маргинализовано» (стр. 159). «Страна-государство (сиречь Россия. — П. К.) пребывает в переходном состоянии; что будет после его окончания на месте РФ — еще не ясно. Может ли быть великой державой страна в состоянии самораспада? Того, что миф приписывает России, у нее и других стран нет. Это не мешает им жить. А нам должно не мешать знать и понимать» (курсив мой. — П. К.; во какие поэзы печатаются на стр. 409, под заголовком «Великая держава?»).

Ну и хватит выписывать. Живет себе человек в «ЭрЭф» — и пусть живет. На все 576 ученых страниц. На весь ландшафт.

Деление искусства на советское и антисоветское сегодня, конечно, уже не актуально. Но для тех, кто родился и вырос при советской власти, эта оппозиция была не только идеологической, но и эстетической. Речь ведь шла не только о содержательных «моментах», но и о самой форме тех или иных сочинений. И те, кто получал право запрещать спектакли, романы или фильмы, и те, кто имел счастливую возможность прочесть или увидеть это запрещенное, «антисоветское» искусство, прекрасно понимали, чтбо вызывает возражение или не устраивает, чутко улавливали политические и художественные проявления разрешенного и запретного.

Но вот, кажется, и это противостояние уходит в историю. Новые спектакли пытаются анализировать советское прошлое вне этих, потерявших актуальность, категорий. Обращаясь к пьесам советского времени или — что, понятно, не всегда одно и то же — пьесам о советском времени, постановщики не пытаются ставить оценки нашему прошлому. Не берутся разоблачать или выставлять минус событиям и обстоятельствам, которые еще недавно по тем или иным причинам оценивались только с плюсом как несомненные завоевания социализма.

Характерными в этом отношении мне показались два спектакля, вышедшие в нынешнем году, — «Таня» Алексея Арбузова в Российском молодежном театре и «Московский хор» Людмилы Петрушевской в Малом драматическом театре — Театре Европы. Последний спектакль в июне был отмечен Государственной премией в области литературы и искусства; лауреатом стала и драматург Людмила Петрушевская, написавшая эту пьесу более десяти лет тому назад.

В адрес премьеры «Тани» в Российском академическом молодежном театре сразу же посыпались упреки. Режиссера Александра Пономарева упрекают в том, что он изменил прежде облюбованным авторам-обэриутам, что иронизирует там, где ирония неуместна, что любуется той жизнью, которая достойна только осуждения. Той жизнью, от которой теперь следует отказываться, как раньше, в той самой жизни, заставляли отказываться и отказывались от своих родителей. Будто бы при Сталине были только лагеря и потому на страшные 30-е можно смотреть только сквозь решетку тюремной камеры или колючую лагерную проволоку.