Мы прошли в захламленную кухню с древней бытовой техникой и тремя треснувшими плитками на полу (в свое время каждый из нас кокнул по одной). Мне здесь было удобно и уютно, но, увидев, как Филип смотрит на обугленный край кухонного стола, который он нечаянно поджег еще ребенком, я на мгновение почувствовал себя неловко за то, что так и не удосужился его отремонтировать.

— Ты должен был мне сообщить, — сказал он, когда немного успокоился.

— А ты не должен был ни уезжать, ни становиться тем, чем ты стал.

— Но, черт подери, она же моя мать! — Его трели стали громче и резче, из чего я заключил, что он чуть ли не вопит.

— Ты все равно не сумел бы помочь.

Я приказал холодильнику открыться и достал пиво.

— Выпьешь, перед тем как вернуться в то проклятое место, откуда ты прибыл? — Подумав, что сказал, я нахмурился: — Или ты не пьешь человеческие напитки?

Не ответив, он молча подошел и взял пиво. Таким ртом вряд ли можно пить из банки, поэтому я ждал, что он попросит стакан или миску. Филип видел, что я за ним слежу, но его это, похоже, ничуть не трогало. Не воспользовавшись ничем — ни соломинкой, ни даже языком, — он просто стал выдвигать свой рот-трубочку, и когда хоботок вытянулся на несколько дюймов, просунул его в отверстие банки. Через пару секунд он сглотнул, и я понял, что пиво каким-то образом все-таки попало по назначению.

Поставив банку, он увидел старый вымпел, который я повесил на стену, когда сын был еще мальчишкой.

— Ты по-прежнему болеешь за «Питонов»?

— Несмотря ни на что.

— Как у них успехи?

Когда-то это его действительно интересовало, но давно, много лет назад.

— Они уже бог знает сколько времени не могут найти нормального куортербека, — ответил я.

— А ты все равно за них болеешь.

— Нельзя бросать свою команду только потому, что у нее наступили трудные времена.

— Ни команду, ни родителей.

Я не нашелся, что сказать, а через минуту он произнес:

— Насколько я знаю, есть неплохие лекарства, которые помогают от болезни Альцгеймера. Полагаю, ты их уже пробовал?

— Существует много разновидностей старческого слабоумия. Их обычно называют болезнью Альцгеймера, но это неправильно. В мамином случае способ лечения пока не найден.

— На других мирах тоже есть специалисты. Возможно, кто-то из них сумел бы…

— Эх ты, покоритель Вселенной! — сказал я с горечью. — Где ты был, когда ее еще можно было вылечить?

Он уставился на меня, а я на него, твердо решив не отводить взгляда первым.

— Почему ты так злишься? Я знаю, что когда-то ты меня любил, да и я не сделал тебе ничего плохого. Я не попросил у тебя ни пенни, с тех пор как окончил университет, и ни разу…

— Ты отрекся от нас, — ответил я. — Отрекся от матери, от меня, бросил свою планету. Ты даже отказался от своего биологического вида. Несчастная женщина там, в комнате, не может вспомнить имени сына, но прекрасно знает, что люди могут выглядеть, как ты, только в канун Дня всех святых.

— Но, черт возьми, это моя работа!

— Да на Земле тысячи экзобиологов! — выкрикнул я. — Но только один, насколько мне известно, согласился стать чудовищем с серебристой кожей и красными глазами.

— Меня выбрали из десятков тысяч других мужчин и женщин. Это уникальная возможность, и я ею воспользовался. — Даже эти странные трели не смогли скрыть обиду, звеневшую в его голосе. — Другие отцы на твоем месте гордились бы своим сыном.

С минуту я внимательно смотрел на него, пораженный тем, что он так ничего и не понял.

— Ты хочешь сказать: я должен гордиться тем, что мой сын превратился в существо, в котором нет ничего от человека? — проговорил я наконец.

Теперь уже он уставился на меня своими жуткими глазами насекомого.

— Ты всерьез считаешь, что во мне не осталось ничего человеческого? — с интересом спросил он.

— Взгляни на себя в зеркало, — предложил я.

— Ты помнишь, как в детстве учил меня не судить о книге по обложке?

— Да.

— Ну и что? — настаивал он.

— Я заглянул под обложку и увидел, как один лист этой книги свернулся трубочкой и всосал пиво. Мне хватило.

Он вздохнул так глубоко, что раздался тихий переливчатый звон.

— А стал бы ты счастливее, если бы я не сумел его выпить?

С минуту я обдумывал его слова.

— Нет, я не стал бы от этого счастливее, — сказал я, когда смог сформулировать свою мысль так, чтобы даже ему было понятно. — Знаешь, что сделало бы меня счастливым? Внуки. Сын, который приезжал бы к нам на Рождество. Сын, кому я смог бы оставить дом, за который я наконец полностью расплатился. Я никогда не требовал от тебя идти по моим стопам, учиться в том же университете, зарабатывать на жизнь, занимаясь тем же, чем и я. Я даже не настаивал, чтобы ты оставался в нашем городе. Что же плохого в моем желании видеть своего сына нормальным человеком?