И не имеет значения, что сами- коренные мюнхенцы народ скорее неотесанный; не имеет значения, что Мюнхен — самый продуваемый ветрами город на свете; ветра достаточно и в головах «шалопаев», вечно склонных к проказам…

Львы перед манежем с фигурами полководцев выглядят сонно, будто напились пива, но что еще могут пить они в Мюнхене? Они ведь не могут сбегать по Максимилианштрассе к Изару, чтобы освежиться горной водичкой. В Петербурге львы разные, непредсказуемые, они то добродушны, то злы — это от водки.

О, легкий воздух юга! Милый, уютный Мюнхен!

Не успел я обжиться на Цибландштрассе, как выяснилось, что нужно перебираться в квартиру Лессинга. Его жильцом был молодой литератор, который уже добился некоторых успехов: он был редактором в солидном издательстве «Бек», где выпустил целый ряд поэтических антологий. Его звали Вилли Веспер. Он переехал в квартиру на том же этаже напротив, которая была ему удобнее, потому что там ему предлагался и завтрак. Выглядел он как актер, был при этом умен и явно знал об этом. Тогда я не мог понять, что меня в нем отталкивало. Лишь много лет спустя до меня дошло, что он был типичным литератором!

Там, где Цибландштрассе переходила в другую улицу, помещалась русская читальня, в которой я нередко проводил утро, пока Герберт был в академии. Там на столах лежали некоторые русские журналы, толстые, довольно скучные журналы, лишенные какого-либо художественного оформления. Они были не по зубам юному рекруту искусств и адепту революции. И все-таки — большой плюс — они были русскими. Позднее я узнал, что Ленин в свой мюнхенский период был постоянным посетителем этой читальни.

Один из первых визитов я нанес Францу Хесселю, жившему на Каульбахштрассе. Там он снимал часть второго этажа в так называемом «Домике» — особняке графини и поэтессы Франциски Ревентлов, издававшей журнал

«Швабингский наблюдатель». Временами этот дом походил на штаб-квартиру мюнхенской богемы.

Какое-то приятное чувство возникло у меня уже, когда я поднимался на второй этаж этого дома. У дома было свое лицо, и оно было мне симпатично.

Хессель, среднего роста, коренастый, с характерной еврейской головой, был очарователен. Чрезвычайно умен и при этом отменно остроумен, благожелателен, искренен и совершенно непринужден во всем, что он говорил и делал. Родом он был из Берлина и лет на десять старше меня. Его чарующее гостеприимство привело к тому, что я зачастил к нему, прихватывая с собой и Герберта, который там тоже вскоре почувствовал себя как дома. Роль домохозяйки исполняла подруга Хесселя, она была из Вестфалии, из рода потомственных филологов, ее дед был первым издателем Августа Вильгельма фон Шлегеля. Алкоголь в доме не водился, подавали чай, лишь иногда по вечерам немного пива. Зато принято было курить. Мы непрерывно курили сигареты. Вина не требовалось: разговоры пьянили куда сильнее.

У Хесселя я впервые увидел библиотеку, подобранную поэтом. Она была не велика, но продуманно составлена: никакой беллетристики, только истинная поэзия и немного филологии.

«Волшебный рог мальчика» в трех томах по-новому открыл мне глаза на немецкую поэзию. Десятитомник Ибсена научил меня понимать этого гениального чудака, умеющего с математической точностью обуздывать любые вздорные порывы сердца. Здесь я познакомился с Верхарном, великим поэтом и революционером, — в чудесных переводах самого Хесселя. И здесь я обрел Георге.

Графиня Ревентлов дружила с Карлом Вольфскелем, наместником Георге в Мюнхене; она привела его к Хесселю, и тот одобрил стихи хозяина квартиры. Домик на Каульбахштрассе был своего рода внешним форпостом «Листков для искусства». Роль его в то время, в 1905 году, была особенно важна, потому что именно тогда произошел великий ядерный распад кружка Георге, то был год цепных реакций, укрощения бесов и преследования ведьм, год отпадения двоих самых верных учеников — Людвига Клагеса и Альфреда Шулера. Об этих тайных играх швабингского двора я тогда, конечно, не имел никакого понятия и лишь был удивлен, что имя Теодора Лессинга, которым я поспешил козырнуть, не возымело здесь ни малейшего действия.

Совершенно неожиданно я попал в самый центр бесшумной битвы — ведь Лессинг был другом Клагеса. Здесь же все без единого исключения были за Георге.

Свою весьма критическую статью о Георге я еще в Берлине, пользуясь содействием Пауля Фридриха, отвез главному редактору «Немецкого обозрения», и тот статью принял. Меня только просили отдать в переписку мой сильно исчерченный поправками экземпляр. К счастью, я еще не нашел подходящего человека для этой работы. Судьба, таким образом, избавила меня от кошмарного позора, ибо что я мог тогда, в свои неполные девятнадцать, сказать толкового о феномене Георге?

Хессель, от которого я скрыл существование этой статьи, счел своим долгом познакомить меня с творчеством Георге. К тому времени у последнего уже вышло пять тоненьких томиков стихов в белом переплете, а также два лиловых томика переводов.

Журнал «Листки для искусства» я уже знал по двум толстым подшивкам. А вот три обширные антологии поэзии стали для меня открытием: благодаря им я смог по-новому оценить Гёте и особенно Жан Поля. Одну из этих антологий — «Век Гёте», объединявшую двенадцать поэтов от Клопштока до Конрада Фердинанда Майера, я долгое время просто не выпускал из рук.