Не могу судить, почему более позднее его творчество осталось столь мало замеченным, ведь он продолжал создавать великолепные вещи, хотя и не так много печатал.

А каким веселым играм мы предавались в большом дворе этого дома! Легендарные игры. Завоевание осажденного городка. Христос и покинутая девушка. Слон в деревне. Герберт и я вместе изображали слона, Хессель — кусачую собаку, Луиза Бюкинг — перепуганную воспитательницу, а Майя, красивая, белокурая, изящная Майя — покинутую девушку…

Во дворе, в тени лип, стоял колодец. То была наша сцена. Луна была нашим фонарем. А публику представляли соседи, которым мы нередко мешали спать.

Наигравшись вдоволь, мы иногда бежали на вокзал, чтобы с одним из последних поездов поспеть на Штарнбергское озеро. Там мы нанимали большую лодку и гребли на другую сторону, к местечку Леони, отдавая дань памяти Людвигу Второму. Я в ту пору был великолепным гребцом, чем был обязан митавскому гребному клубу. Иной раз мы плавали на лодке до самого рассвета, а потом первым поездом возвращались в город.

В четырехкомнатной квартире Лессинга мне для проживания был предоставлен хозяйский кабинет. В моем распоряжении находилась библиотека, размещенная на сделанных по последней моде полках. Кроме того, у Лессинга как у медика был и скелет, стоявший как осклабившийся постовой у моей кровати. Им хорошо было пугать девушек, приходивших в гости. Белокурая красотка Майя, правда, дружила со скелетом, весело здоровалась с ним за руку и непринужденно болтала. Я думаю, скелет тоже был в нее влюблен.

В Мюнхене имелся основанный Александром фон Бернусом журнал «Бавария», который выпускал рыжекудрый поэт Фридрих Хух. Последнему я еще из Дрездена послал несколько своих переводов новейших русских поэтов. Довольно большую подборку из них напечатали, выделив им целую «русскую» страницу. Эта публикация

не осталась незамеченной, но, главное, неожиданно принесла мне увесистый гонорар.

На него я смог пригласить Франца Хесселя, его подругу и очаровательную Майю на роскошный ужин со жжёнкой в один изысканный ресторан. Внятно помню, что это обошлось мне в двадцать марок. Прижимистый Хессель сердился на мое легкомыслие, но вечер получился замечательный, такой, что нам было жалко с ним расставаться. Все общество устроилось в конце концов на ночлег в квартире Лессинга, хотя я не имел права пользоваться его спальней. Когда же я сообщил об этом Лессингу, он написал, что на моем месте поступил бы так же.

Лессинг тогда уже снова был в Мюнхене, но жил у друзей на Франц-Йозефштрассе. Однажды он посетил меня в своей собственной квартире и со смехом рассказал, что соседка напротив, чья горничная убиралась и у меня, жаловалась, что я принимаю гостей по ночам, иногда даже — к ужасу соседей — и девушек. Десятилетия спустя он признался мне в Лейпциге, что ему понравилось, как я защищался: «Мне искренне жаль, что я вас огорчил, но ведь я молодое дерево, которому нужно расти, зачем же меня корнать или увязывать — так я засохну».

С Фридрихом Хухом, который жил неподалеку на Бидерштайнерштрассе, мы иногда тоже встречались. И всегда очень радовались, заслышав, как он катит к нам на велосипеде, насвистывая что-нибудь из Вагнера. Хух раскритиковал мои стихи за то, что они сделаны слишком уж «под Георге», и дал мне почитать сборник своей кузины Рикарды Хух, которая жила тут же, в Мюнхене, замужем за известным адвокатом, специалистом по разводам. Георге и Вольфскель, сказал он, высоко ценили ее стихи.

Тогда все было не так, как сейчас. Друг другу помогали, стремились понять, были не столь высокомерны, капризны и раздражительны, как теперь. Но если я, положим, читал какое-нибудь свое стихотворение Хесселю, он мог, улыбаясь или подмигивая, в два счета объяснить, какие нарушения просодики я тут допустил, и делал это куда убедительнее, чем нынешние адепты свободного стиха с их наморщенными лбами в потугах надменной «экзистенциальной» высокопарности. Если они вообще снизойдут до того, чтобы беседовать с начинающим поэтом.

Я учился, учился. Дня не проходило без того, чтобы я не усвоил что-нибудь новое. С жадностью слушал рассказы о Георге. И однажды увидел его на улице, увидел широкое, приметное лицо с выпирающими костями лба и глубоко посаженными властными глазами. Я не решился с ним заговорить. И, должно быть, поступил правильно.

У Герберта в академии появился новый товарищ, молодой литовец Петрас Кальпокас. Маленький человечек, живчик, талантище, весельчак со склонностью к клоунаде, хотя и с печальными и какими-то беспомощными глазами. Я быстро с ним подружился, и он уговорил меня снять на двоих старую заброшенную мельницу на улочке, что тянулась по берегу ручья вдоль всего Швабинга. За ручьем простирался Английский Сад, райский сад для художников, на романтический манер запущенный, весь в зарослях жасмина. В ручье, если поблизости не было полиции, можно было купаться и удить рыбу. А в самом саду можно было развесить гамаки. Впоследствии мельницу снесли, а на ее месте построил себе дом норвежский художник и график Олаф Губрансон.

Мы с удобствами расположились на своей мельнице. Петрас рисовал, я переводил и сочинял стихи, а вечерами наш дом и сад полнились гостями, которых приводило любопытство.

Завтрак мы готовили себе сами. Пили чай, который я даже научился заваривать. Обедали мы либо в швабингской пивной, либо, если нам нужно было в город, в дешевом вегетарианском ресторанчике на Виттельсбахерплац. Там же помещалась книжная лавка Г. Яффе, в которой всегда было много новинок.

После обеда я заходил к Хесселю или посещал своих новых литературных друзей, чаще всего — добродушного насмешника Корфица Хольма, возглавлявшего издательство