— Ну, конечно, где же мне вас одолеть!

Толстяк только покосился на него, не мигнув белыми ресницами, облизнул нижнюю губу и отвернулся пить абрикотин.

Это обидело Матийцева. Теперь играл он. Он вынул сторублевую бумажку и положил на круг.

К человеку в серых завитках, в это время доставшему деньги, подошел сзади какой-то нескладный, с узкой головой и широким лицом, и склонился над ним дружески.

— Рипа!.. Прими пятерку мазу.

— Ах, отстань, пожалуйста, — фыркнул Рипа и почему-то тут же поглядел на Матийцева так, что Матийцев не выдержал и крикнул:

— Что вы глядите на меня… ненавидящими глазами?

— Я-я? На вас глаза-ами?.. — Рипа вздернул изумленно плечом, снова фыркнул, выпятив губы, оглядел быстро всех, ища сочувствия, отодвинулся от Матийцева и сказал, как будто ничего не было: — Дайте карту, пожалуйста!.. Мои — двадцать пять.

— Нет-с, постойте!

Должно быть, подумали все, что начнется скандал, потому что задвигали стульями, но Матийцев просто вынул еще сторублевку, еще и еще — все, что он отложил в сторону в своем ящике, набросал это беспорядочно на стол и сказал успокоенно:

— В банке пятьсот сорок рублей.

Это была крупная ставка для таких мелких игроков (серьезные же приходили сюда позже, после двенадцати), да и для серьезных в этом клубе было бы крупно, поэтому все пригляделись к Матийцеву очень внимательно, даже человек под номером 23.

А Матийцев выдерживал все эти взгляды, чуть сощурясь, и думал: «А что? Любопытно?.. К тому же у меня ведь блестящие глаза».

Сановный старик участливо зашептал ему в ухо:

— Что вы делаете? Зачем это? Опомнитесь!

— Ничего… Понтируете? — спросил Рипу Матийцев.

— Я уж сказал вам: мои двадцать пять! — повторил Рипа, фыркнув.

Крупная ставка как-то озадачила всех; протянули деньги другие — кто пять, кто десять, только толстяк положил столько же, сколько Рипа, и сказал своим глуховатым, изнутри идущим голосом:

— Нужно будет взять у вас карточку au rebours [5] .

Все в Матийцеве было против Рипы, но когда он оторвал карты ему и себе, он увидел, что выиграл Рипа. Только когда Рипа взял свой выигрыш, он так откровенно хрустнул пальцами, что Матийцев подумал весело: «Не может себе простить, что не рискнул крупнее… И целый вечер не простит, ах, Рипа!.. А сейчас рискнет и проиграет». И был очень рад, когда Рипа осмелился поставить снова двадцать пять и действительно проиграл вместе с пестроголовым маркером, понтировавшим сторублевкой. Маркер сделал вид равнодушный, как хорошо дрессированный легаш, который знает, как вести себя у стола, но желчный судейский, видимо, волновался, ставя в свою очередь двести. Ему везло перед тем, и деньги у него были; в то, что ему повезет и теперь, поверили и другие и сразу удвоили ставку, и приободрился как-то весь стол. Но в Матийцеве появилась откуда-то жесткая уверенность, что судейский ему не страшен со своими золотыми очками и желчным сереньким лицом. Он даже и карт, которые кинул ему, не посмотрел как следует. И судейский действительно проиграл. И, чтобы скрыть смущение, он ненужно подозвал официанта и спросил бутылку содовой воды.

— Вам нужно снять деньги, — шепнул сзади сановный старик. — Имеете право… А то разберут.

— Ничего, — отозвался Матийцев.

— Ничего, пока вам везет!

— Ишь… А ведь мне все-таки везет, значит?! — вслух изумился Матийцев и забывчиво улыбнулся, оглядев того самого с голым черепом и накрашенными усами.

Или ящик у того был почти пуст, или не решался, только он долго возился, вылавливая и выбрасывая на стол мелкие кредитки, и, уже уверенный в том, что выиграет и теперь, раз ему везет, Матийцев весело всматривался в его пожившие руки, щегольской галстук, беспокойные глаза.

— Новеньким всегда везет, — разрешил себе заметить толстяк и добавил: — Нужно будеть взять у вас карточку au rebours.

— Что ж, берите, — предложил Матийцев.

— Нет, не сейчас… погодя.

— Набираетесь силы?.. Вас все равно не одолеешь, — проговорил, как прежде, Матийцев, но теперь толстяк не отвернулся к абрикотину, а только облизнул свою губу-шлепанец и повел бычачьими глазами.

Тот, с голым черепом, проиграл (Матийцев принял это как должное), и лицо у него стало вдруг усталым, задумчивым, томным. Потом он начал крутить усы поочередно, то правый, то левый, очень долго и старательно, как молодой корнет. Потом таинственно зашептал что-то своему соседу, судейскому, на что судейский, насупясь, буркнул ему: «Нет, оставьте, я не могу», — кашлянул и заметно проглотил, а ногою под столом привычно зашаркал, как будто бы плюнул на пол.

Поглядев на него, Матийцев бросил официанту:

— Человек! Дайте и мне содовой воды.

Владелец роскошных усов, до которого докатился банк Матийцева, сделался весьма оживлен. Он глядел на соседей своим стеклянным взглядом — на каждого порознь и на всех вообще, — все как будто стараясь прочесть где-то, как ему поступить. Комкал в руках две бумажки: сторублевку и пятьдесят, и выдвигал вперед то одну, то другую. И на Матийцева долго глядел, не отрываясь, как будто хотел сказать: «Да посоветуйте же, черт возьми!.. Будет вам и теперь везти или нет?..»

— Понтируете? — любуясь им, спросил Матийцев, положив руку на машинку.

Славянин усиленно заработал руками.

— Сто!.. То есть пятьдесят!.. Нет, сто, — пусть!..

Задвигал низко остриженной головой и нахмурил брови.

Матийцев давал ему карты медленно — двойку и тройку, а себе положил семерку и даму.

Славянин поглядел на него бешено, стукнул кулаком и крикнул:

— Вот черт! А? — и, неизвестно зачем, развернул оставшуюся бумажку, сделал вид, что на нее плюнул, и спрятал ее в свой ящик.