Но помочь уже нельзя... Ураганный огонь, охватив всю машину, дошел до боеукладки и баков с горючим. Мощный столб пламени приподнял и опрокинул многотонную башню. Танк с сорванной башней охвачен коптящим, багровым пламенем...

Для нашего полка это был самый последний танк, погибший вместе со всем экипажем в Великой Отечественной войне.

* * *

Чем дольше идет бой, тем тяжелее нам достается каждый метр берлинской земли. Скоро начнет светать, а мы никак не можем ворваться в свой объект. Приходится вводить в бой второй эшелон приданного стрелкового батальона. А это новые потери. Жалко людей, потери у пехотинцев большие. И кто знает, что ожидает нас там, внутри квартала, резерв надо иметь обязательно. Без него — опасно.

Прорыв танков гвардии капитана Липаткина по Вильгельм-штрассе резко изменил боевую обстановку, теперь квартал охвачен справа и слева, противнику тяжелее вести оборонительный бой. Труднее ему подбрасывать подкрепления и маневрировать.

В бою наступил момент, когда необходимо быстро и энергично нарастить усилие в атаке.

Внимательно вслушивается в мой приказ командир резервной роты «ИС» старший лейтенант Бердичевский. Именно вслушивается, по-другому не скажешь: вообразите себе человека, голова которого напоминает футбольный мяч, столько на ней намотано бинтов. Бинты загрязнились, на них выступают ржавые пятна крови. В этом шаре темнеют отверстия, за которыми угадываются рот, нос, уши, а в глубине поблескивают глаза.

На такую голову не налазил никакой танкошлем. Наушники и ларингофоны пришлось вынуть из шлема и вбинтовать их прямо в повязку; и гарнитура импровизированного «бинтошлема» болталась где-то у поясного ремня. Но все это позволило старшему лейтенанту почти нормально работать с радиостанцией и пользоваться танковым переговорным устройством.

Правда, сейчас, когда он вне танка, Бердичевский, чтобы слышать и говорить, оттягивал бинты от ушей и рта. Речь его больше напоминала клекот и шипение, чем человеческую. Все же понять его было можно.

После взрыва снаряда и случая с огнеметами, когда он был ранен в лицо, мы считали, что Бердичевский в полк уже не вернется, и ротой вместо него стал командовать тоже отличный и храбрый офицер гвардии старший лейтенант Понькин.

Но вот автоматчики охраны ведут ко мне высокого, худого человека в окровавленной гимнастерке — без документов и с забинтованной головой... Бердичевского мы опознали с трудом. Оказалось, он попал в медсанбат стрелковой дивизии, там очухался, пришел в себя и... сбежал в полк. 

Я ругал его за побег из санбата, а старший лейтенант, пытаясь сохранить стойку «смирно», что-то шипел и виновато разводил длинными руками. Сердиться на него было невозможно, а вид его был и смешной и трагический. Провоевавший всю войну, он считал для себя невозможным выбыть из полка, когда она, эта война, шла к концу. Пришлось оста вить Бердичевского в боевом строю, назначив командиром резерва. Теперь наступила очередь вступать в бой и резерву.

В полку это был уже не первый случай. Я смотрел на командира; и думал: ну сколько же у него духовных и физических сил! Серьезно раненный, имея теперь уже полную возможность и право выжить, почему он сам неостановимо лезет в гущу боя, возможно, и на смерть?!

Приложив руку к забинтованной голове и четко повернувшись кругом, старший лейтенант направился к своим танкам.

* * *

Из подвалов выводят пленных эсэсовцев. Сцепив на затылке руки, они идут мрачной, черной колонной. Наши солдаты молча и ненавидяще смотрят на этих головорезов: сколько же зла они наделали?!

Но пленные — это пленные, и во взглядах солдат я вижу еще и гадливость, презрение. Слышны возгласы;

— Давай, давай, партайгеноссы! Дранг нах остен, шакалы!

Среди пленных странная группа. Высокий офицер в черной эсэсовской шинели с ромбиком «СД» на рукаве и молодая женщина, тоже в форме СС, а между ними — мальчик. Ему лет восемь. Веснушчатое лицо, черная курточка и штанишки, шнурок на груди — вроде аксельбанта. Пальчики тоже сцеплены на затылке...

Эсэсовец идет молча, губы его сжаты, смотрит перед собой. Женщина, опустив голову, что-то тихо говорит мальчику, потом опускает руку, гладит его по лицу, и мальчик расцепляет пальцы, опускает свои руки, хватает ладонь матери. Но мужчина, не повернув головы, зло рявкает, руки мальчика и женщины снова подымаются, пальцы они сцепляют в замок на затылках. «Орднунг» — порядок должен быть и в плену, так надо понимать рявканье фашиста!

Приказываю пленным остановиться, опустить руки. Мальчик смотрит на нас, запрокинув веснушчатую мордочку, голубые глаза полны слез и ужаса, вот-вот он заплачет. Мужчина шипит на него:

— Ру-ди!

И мальчик по-солдатски дергается в стойку «смирно».

Подошли экипажи ближних танков, молчат, смотрят... Мальчик, не выдержав, хватается за черную шинель женщины и прижимается к ней.

Кто-то докладывает:

— Классическая арийская семья! Отец, мать и младший сын. Старший сын где-то воюет в «Гитлерюгенд». Семейка... Родители — оба офицеры «СД», участвовали в обороне вот этих кварталов. А маленький Руди — «Пимф», это организация младших школьников. Шнурок-аксельбант на его курточке обозначает какое-то пимфовское звание; солдаты добродушно шутят — «микрофюрер»!