Вошли одетые по-рабочему Бабкин, Павлуня и Саныч. Братья смотрели на Женьку буднично, словно он никуда и не отлучался, а Саныч не глядел никак, только презрительно кривил губы.

— Вставай! — сказал звеньевой, и Женька сморщился: столько в это «вставай» было упрятано невкусных дел — одевания, умывания, ходьбы и другой скучной работы.

— Помереть не дадут! — больше по привычке, чем от сердца, ворчал беглец, шлепая босиком по комнате и разглядывая рассвет за окном: серенький, весь в дожде.

Сперва его повели в контору, где директор Ефим Борисович Громов без особой охоты, больше по обязанности, прочитал ему дежурную нотацию. «Господи, и надоел ты мне!» — было написано на его лице. Женька посмотрел на красные знамена, на торжественный стол в кабинете и подумал: «Перезимуем!»

— Куда мне его теперь?! — вырвалось вдруг у Громова.

— К нам, куда ж еще, — ответил Бабкин.

— Ладно, бери пока в звено, а там придумаем что-нибудь.

«Утро начинается с рассвета», — пел репродуктор на столбе у мастерской. Утро в совхозе начиналось отсюда: здесь, под навесами, оживали трактора, разъезжаясь во все концы большого хозяйства.

Женька настороженно огляделся. Никто не смеялся над ним. Механизаторы возились возле своих тракторов, на длинной «курительной» скамейке сидел некурящий Иван Петров.

Рядом с выцветшим Иваном присел на минутку его румяный сын с пышными бакенбардами овсяного цвета. Сын этот ступал по земле чинно, а знакомясь, представлялся с солидностью: «Модест!» Однако народ посмеивался, называя его Модей либо Пузырем. Он и верно походил на пузырь: росту был невеликого, имел животик, сытые щеки и нос картошкой. К такому носу хоть еще пару бакенбардов приставь — ничего не получится, кроме хихиканья. В работе Модест толк знал. Он любил сеять да пахать вдумчиво и не носился по полю, как его родитель. Отличался механизатор внезапной, почти ребячьей обидчивостью: назовут Пузырем — надуется, запыхтит. Уживался он с людьми плохо, переменил не одно звено и наконец пришел к Бабкину. Здесь ему неожиданно понравилось: Модест оказался самым старшим, успел в свои двадцать три года и жениться и детей завести. Это давало ему право неторопливо рассуждать о трудностях воспитания, и его слушали не перебивая. Модест был очень доволен, ходил важный, в новом ватнике, в крепких стеганых штанах, из кармана торчали зеленые, только со склада рукавицы.

Иван Петров получил спецодежду вместе с сыном, но, как человек запасливый, припрятал ее пока и красовался в таком одеянии, какое и чучело постыдилось бы напялить на себя. Брюки на коленях разодрались, клочьями вылезала вата.

— Идет, деятель! — проворчал он, увидя Бабкина. — Не ценят у нас опытных.

— Ничего. Оботрутся, — сказал Модест.

Он выражался короткими, рублеными фразами, Иван же Петров, любитель узорчатой речи, ответил сыну такими словами:

— Разве они являются ведущей частью? И позаслуженней имеются.

— Точно, — отрубил Модест, и оба замолчали, потому что Бабкин подошел близко и мог услышать.

— Привет товарищу звеньевому! — с ехидством сказал Иван. — А Евгению особый привет!

— Здорово! — ответил Женька, плюхаясь рядом с ним на скамейку. — Что суров, Иван Петров?

Иван понял, что сейчас Женьку лучше не задевать. Он поспешно отвернул лицо — без бакенбардов, с редкой щетиной, но с таким же, как у Модеста, фамильным носом. Женька, однако, не унимался. Он проскакал глазками по дырам на его одежде, и молодой голос вознесся над тракторами, заглушая репродуктор:

— Ты что, по колючей проволоке елозил? Аль гуси тебя щипали?

— Ты не очень-то, — нахмурился Иван. — Помолчал бы.

— А мне сегодня не молчится! У меня аппетит на разговоры! — Женька решил доконать Ивана за вчерашнее.

Тот понял это и, вскочив, пошел к Бабкину. Сапоги у него так скособочились, что казалось, он идет на голенищах, Женька захохотал.

— Звеньевой! — засвистал Иван, подступая к Бабкину. — Уйми своего! Иль я до Громова дойду! До парткома доберусь.

Когда Ивана задевали за живое, он высказывался просто и понятно.

Бабкин посмотрел на Женьку. Тот забормотал, бегая глазками:

— А я чего, я ничего! Делать-то мне чего?

А дел у совхозных механизаторов и осенью и зимой по самую маковку.

Только Женьке хоть бы что! Смотрит, улыбается. Ни интереса в глазах, ни тревоги — пустота. Словно не на земле родился — на облаке, будто не крестьянский сын, а мотылек.

— Ветошь бери, поедем на заправку, — сказал Бабкин, подавив вздох.

— Мне думается, скоро мы не заправимся, — неопределенно высказался Иван Петров.

А сын его пояснил, опустив глаза:

— Вики нету. Ушла.

— Опять? — неизвестно чему обрадовался Женька. — Ловка!

— Спокойно, товарищи! — убеждал механизаторов молоденький озабоченный инженер. — Заправщицу найдут! Через десять минут!

— Жди ее появления не ранее, чем завтра, — сказал Иван, а Модест согласно кивнул.

Женька потер руки:

— Наработались! Пойду пока с прессой ознакомлюсь! — и помчался галопом набираться ума.

Павлуня, осмелев при Бабкине, вдруг выступил из-за его спины и монотонно, без точек, запятых и прочих знаков препинания произнес: